Анджей Сапковский - Змея

На земле, в клубах дыма, кто-то сидел. Это был солдат. Разодранная песчанка на его сгорбленной спине утратила цвет песка, она была черной и дымила.

Лица солдата он видеть не мог, но он точно знал, что это Валун, сержант Валентин Трофимович Харитонов.

— Не было тебя с нами, Паша.

— Валентин, что случилось? Что с тобой?

— Не было тебя с нами в том бетеэре. Если бы был, может предостерег бы. Может почувствовал бы те итальянки. Но тебя не было.

Видение исчезло. А Леварт вздрогнул, затрепетал, неожиданно ощутив щекой прикосновение руки. Женской руки.

— Вика?

Вика, Виктория Федоровна Кряжева привлекала взгляды — она была красивой девушкой. А все, что не было в ней красиво, было симпатично, что в общем одно и то же. К тому же Вика, сотрудница Интуриста, одевалась модно, в западном стиле. Леварт никогда не был уверен, смотрят ли на ноги Вики или на итальянские туфельки. Дико завидуют ее фигуре или короткой курточке от Леви Страуса. Или и тому и другому. Привык и об этом не думал.

— Ты не должен, — повторила Вика, отставляя чашечку. — Не должен ехать на эту войну. Скажу больше: не следует ехать на эту войну.

— То есть, — он криво усмехнулся, — я должен отказаться выполнить приказ? А может дезертировать? К этому ты меня толкаешь?

— Это плохая война. Война неразумно и глупо начатая, а закончится она трагически. Для всех нас.

— Не так громко, Вика. Прошу тебя.

— Война, — Вика подняла голову, — эта война такая грязная, что ты стыдишься о ней громко сказать. Война такая плохая и непопулярная, что разговоры о ней грозят неприятными последствиями.

— Нет. Ты должна понять. Существуют такие понятия, как интернациональный долг. Как долг перед союзниками.

— Ты говоришь как последний лицемер, — прервала она его, смешно наморщив веснущатый носик, что несколько противоречило важной теме, которую она развивала. — Когда-то, я сама слышала, ты не боялся критиковать вторжение в Чехословакию в шестьдесят восьмом. Что ты говорил? Надо дать каждой стране возможность свободного выбора. Нельзя гнать к социализму танками.

Она еще много и долго говорила, распугала своими речами посетителей кафе. Но не смогла его поколебать.

— Я, — сказал он, — должен туда поехать. В Афганистан.

Она долго молчала, глядя в окно

— Очень жаль, Павел, — сказала она наконец.

— Я завидую нашим прадедам, — не сразу ответил он. — Их провожали со слезами, иконами и словами утешения.

— Что было, не воротится, — возразила она почти сразу. — Ни времена прадедов, ни ресторан «Яр», ни Александр Сергеевич Пушкин. — А все-таки мне жаль. Мне очень жаль, Павел. Понимаю, что это не похоже на утешение. Но это тебе вместо слез и икон.

Заснул и проснулся. Лежал, моргая, не до конца уверенный, сон ли это был. Мир, в котором он находился, не выглядел вполне реальным. Малореальным показался ему доносящийся снаружи шум.

— Мне очень жаль, — сказала она тогда, на Невском, в кафе «Фиалка», вспомнил он сон во сне.

— Мне очень жаль.

— Мне тоже.

Сон во сне вдруг распался, рассыпался, как калейдоскопический узор. И сложился заново. Иначе.

— Я тоже вас люблю, Эдвард.

— Я люблю вас, — повторила Шарлотта Эффингэм. — Я не хочу вас потерять, там, в этой страшной варварской Азии… Где-то там остался прах моего деда… Лежит там до сих пор, где-то среди диких гор и пустынь. В Эббертоне, на фамильном кладбище, стоит только надгробье. Плита, под которой ничего нет.

Это правдя, подумал лейтенант Эдвард Драммонд. Это правда, ее дед Реджиналд Эффингэм погиб в Афганистане. В январе 1842. В резне под Гандамаком, на дороге к Джелалабаду. Майор 44-го пехотного полка из Эссекса Реджиналд Эффингэм.

— А теперь вы… — Шарлотта Эффингэм широко открыла заплаканные глаза. — Не хочу, боюсь даже думать об этом. Что с вами тоже может… Простите, Эдвард, не едьте туда.

— Я солдат, мисс Эффингэм. У меня есть обязательства. Перед королевой и отчизной.

Она помолчала, глядя в окно на людную и шумную Оксфорд-стрит. После долгой паузы сказала, не поворачивая головы:

— После обручения у вас есть обязательства и передо мной, лейтенант Драммонд.

— Вы не понимаете. Я должен.

— Понимаю, — ответила она. — И мне очень жаль.

Заснул и проснулся. Лежал, не до конца понимая, явь это или сон. Мир, который его окружал, не был похож на действительность. Но он был реальным. Реальным, как бушлат и его воротник из искусственного меха, как жесткая ткань маскхалата. Как холодный АКС под рукой. Как храп солдат в дотах и землянках.

Как афганский месяц на звездном небе, странно и неестественно лежащий серп, узкий и острый, как клинок ятагана.

Как глядящие в него золотые глаза с вертикальными зрачками.

— Жаль, Павел. Мне очень жаль.

— Люблю тебя.

Заснул.

Утром он снова отправился в ущелье. К змее.

Был уже полдень, когда он встал, полностью отуманенный видениями. Лежащая на скале змея тоже казалась утомленной, свернувшись в тесный клубок, она выглядела спящей. Леварт поднял АКС, оружие показалось очень тяжелым, он с трудом оторвал его от земли. Пошатываясь, нетвердо двинулся в сторону выхода из расщелины. Смог пройти не больше четырех шагов.

Почувствовал на плече руку. Женскую руку.

— Это не кончилось, — трезво подумал он. Я все еще под ее гипнозом, в трансе.

Видение не проходило.

— Вика?

Это была не Вика.

Рука не принадлежала Вике. У Вики никогда не было таких длинных ногтей, никогда она не красила их в золотой цвет, да еще так, что они выглядели покрытыми настоящим драгоценным металлом. Кожа руки тоже имела легкий золотистый оттенок и была покрыта филигранным, чуть заметным узором. Напоминающим чешую.

— Не выходи.

Голос, который он услыхал из-за спины, был странным. Симфоническим и полифоническим одновременно. Потому что это не был один голос, голосов было два. Один, Леварт готов был поклясться, что это был голос Валуна, его характерный бас. А на голос Валуна накладывался другой, созвучный ему — нежное сопрано или контральто, слегка свистящий, звенящий, очень тихий, но хорошо различимый, как звон бубенцов проезжающей тройки.

— Не выходи. Там смерть. Я выбрала тебя и ты мой.

Он почувствовал, как что-то обвилось вокруг его лодыжек. Он стоял, как парализованный. Рука передвинулась на его предплечью, золотистый ноготь коснулся шеи, нежно прикоснулся к щеке.

Он почувствовал, что снова погружается в транс. Прозвенело быстрое крещендо эоловых арф, откуда-то сверху доносились дикие песнопения и заклинания, совершенно с арфами не сочетающиеся. И далекие тубы, которых не постыдился бы и Вагнер.

— Теперь иди, — пробился сквозь какафонию голос. — Уже можно Смерть ушла.

Снаружи, из-за выхода из расщелины, грохнул выстрел. И сразу же после этого началась бешеная перестрелка. У Леварта мгновенно прошли чары и оцепенение. Перехватив АКС, он двинулся к выходу. Перед этим оглянулся.

Змея лежала на плоском камне. Казалась спящей.

— Ну, ты везучий, командир, — покачал головой Васька Жигунов. — Очень везучий. Или у тебя есть ангел-хранитель.

Валера и другие вытащили труп из распадка. Худой моджахед был одет в армейскую американскую куртку поверх пирантумбона, длинной, до колен, афганской рубашке. Когда его подстрелили, он упал со скалы, тюрбан сдвинулся с его головы и теперь покрывал окровавленное лицо. Густая седина в бороде свидетельствовала однако о том, что он уже не молод.

— Подкрался и устроил засаду как раз возле выхода из расщелины, — нетороплио продолжал Жигунов. — Наверное, видел, как ты туда входил. Ждал, когда выйдешь.

— Ждал с этим. — Валера продемонстрировал поднятый карабин. — Ух, прапор, не ушел бы ты живым.

Это был английский Lee-Enfield Mark I, называемый солдатами буром. Он был в почете у душманов, хотя и устаревший, потому что сделанное в начале тридцатых годов оружие обладало надежностью, завидной дальнобойностью и убойной силой.

— В засаде старичок видимо заснул, — пояснил Жигунов. — Себе на погибель. Что-то его вдруг разбудило, и он…