Юрий Белостоцкий - Прямое попадание

Облака между тем, потемнев и налившись тяжестью, стали прижимать самолет к земле еще ниже. Они уже не проносились мимо, а седыми космами налезали на винты и плексиглас кабины, царапали штырь антенны, и в такой муре уже совсем было не разобрать, тот ли все же был лес под ними или другой и кончится ли он когда-нибудь или будет продолжаться до тех пор, пока у них бензиновые баки не станут сухими. Овсянников начал было подумывать, чтобы изменить курс, взять градусов на сорок левее и попробовать пройти этим новым курсом по прямой какое-то время: где-то там, левее, может, удастся выйти на узкоколейку и, восстановив ориентировку, если они ее и в самом деле потеряли, начать оттуда все сначала. Другого выхода, ему казалось, не было, хотя и это, как он понимал, тоже был не выход. Во-первых, лишний расход горючего, во-вторых, при такой видимости можно и не заметить эту узкоколейку, проскочить ее запросто, особенно если там тоже, как и здесь, шел дождь. Но он все-таки решил попробовать и уже занес было руку над плечом Башенина, как вдруг что-то его остановило. Что это было, он не знал, а только руку на плечо Башенину так и не опустил, лишь подержал ее на весу какое-то время и затем быстро, чисто воровским движением, убрал обратно: ему не хотелось, чтобы Башенин обернулся в этот миг и стал бы свидетелем его нерешительности. Сомкнув от недовольства самим собою брови на переносице, он снова начал с напряженным вниманием вглядываться в набегавший на самолет лес, терпеливо ожидая, когда же судьба все-таки сжалится над ними и аэродром наконец откроется или хотя бы даст о себе чем-нибудь знать, знать той же, скажем, рекой, что должна была делить лес, подступавший к нему с юга, надвое. И может, как раз вот этот самый лес, к которому сейчас их так безжалостно прижимали облака, но который он никак, хоть убей, не узнавал. Да и как было узнать, когда под крылом, кроме мокрых верхушек деревьев, до удивления похожих друг на друга, одинаково холодных и равнодушных ко всему на свете, ничего не было — не было ни жилья, ни дорог, ни озер, лес да лес, куда ни кинь взгляд — лес, не знающий, казалось, ни конца ни края, затопивший все вокруг. И Овсянников, подавленный унылым однообразием этого некончавшегося леса, опять начал подумывать о том, а правильно ли он сделал, что не скомандовал в свое время Башенину левый разворот, чтобы попытаться выйти на узкоколейку, как справа по борту, в каком-нибудь километре от них, если не ближе, лес вдруг неожиданно отступил и сквозь белесые клочья тумана он увидел сперва пожелтевший песчаный откос, чем-то напоминавший утиный клюв, а за ним небольшой участок открытой воды с пенным прибоем. Вода казалась отсюда тяжелой и неподвижной, как бы прихваченной свинцовой пленкой, но все равно это была вода, и Овсянников благоговейно замер. Он стал ждать, не отступит ли лес еще дальше и не откроет ли уже всю реку, если, конечно, это была все же река, а не какое-нибудь крохотное лесное озерко, которого у него на карте могло и не быть. И лес, как бы идя ему навстречу, в следующее мгновенье и впрямь отступил еще дальше, и он увидел уже всю реку, от берега до берега. Затопив все вокруг и как бы обессилев от этого разлива, река несла тут свои воды лениво и безотрадно, вровень с низко нависшими над нею облаками, нигде не делая сколько-нибудь заметных поворотов. Но Овсянников и без поворотов догадался, что это была именно та самая река, которую им надо, других рек, он знал, тут не было и быть не могло.

Но странное дело, вместо того чтобы обрадоваться или хотя бы почувствовать облегчение, что увидел наконец эту реку, он вдруг почувствовал нечто совершенно обратное, а именно, что его нестерпимо, до озноба в теле, потянуло оглянуться назад. Что это было — страх, острое любопытство, предчувствие опасности или что-то другое, сказать он не мог, а только это что-то, охватившее его в столь неподходящий момент, оказалось настолько сильным, что он, хотя и понимал, что вертеть сейчас головой туда-сюда не с руки, обернулся, обернулся зло и решительно, всем корпусом, чтобы, не теряя времени, разом охватить взглядом не только стремительно убегавшую назад землю и низко нависшие над нею облака, но и то, что, казалось, было за облаками.

Но далеко смотреть ему не пришлось, с него хватило и того, что он увидел у себя под носом.

В хвосте, буквально в нескольких метрах от них, угрожающе поводя черными, от черных коков винтов, носами, висели четыре «мессершмитта».

Ко всему, кажется, был готов Овсянников, но только не к этому, и в первое мгновение даже глазам не поверил, подумал: «Чертовщина какая-то. Откуда им тут взяться в такую муру? Были бы «мессера», оглянуться не дали, сразу бы резанули изо всех стволов. Померещилось, выходит. Вот не вовремя». И моргнул сразу обоими глазами, ожидая, что «мессера» тут же исчезнут. Но «мессера» не исчезли, а подошли уже совсем близко, едва не задевая винтами за их стабилизатор и продолжая все так же внушительно щупать темными зрачками пушек и пулеметов тело их самолета. Правда, огонь открывать они почему-то по-прежнему не открывали, хотя в такой близи уже нельзя было промахнуться и с закрытыми глазами. Не зная, что и подумать, но чувствуя, что произошло что-то необычное, чему нет объяснения, и что хвататься за пулемет уже не только поздно, но и самоубийственно, Овсянников воровато, словно это теперь могло иметь какое-то значение, повел взглядом направо. И снова глазам не поверил: справа тоже, как бы прикрываясь от налезавших облаков стойким диском винта, держась чуть на расстоянии, висел еще один «мессер», уже пятый по счету. Причем, как только Овсянников, уже не таясь, всем туловищем повернулся в его сторону, «мессер», будто обрадовавшись, что его заметили, выскочил рывком вперед и приветственно покачал крыльями раз, другой, а потом несколько раз опустил нос, словно отвешивал низкий поклон.

Это уже было так необычно, так ни на что не похоже, что в первый миг Овсянников не мог взять в толк, бояться ему все же этих «мессеров» или не бояться. И вдруг, как разгадка, — огненная, добела раскаленная трасса, ударившая слева, где, оказывается, висел еще один, ранее не замеченный им «мессер», шестой. Теперь уже не холодный, а горячий пот прошиб Овсянникова с головы до ног. Он понял наконец, что все это означало: и это их безмолвное появление, что не заметил даже Кошкарев, и упорное молчание их пушек и пулеметов, и выразительное, чуть ли не дружеское покачивание крыльями одного из них, а теперь вот эта яростная, едва не ослепившая его очередь — их просто-напросто решили посадить. Причем посадить на тот же аэродром, к которому они так упорно стремились сами. Ужасная это была мысль, в голове не хотела укладываться, но дело шло именно к этому, и первым побуждением Овсянникова, как только он обрел способность соображать, было тут же рвануться к пулемету и резануть по этим «мессерам» так, чтобы и небо — в осколки, и «мессера» — вдребезги. Но холодное бешенство тут же оставило его, и он рванулся не к пулемету, а к Башенину, властно ухватил его за рукав и, выпрямившись во весь рост, пугающе тихо произнес:

— Спокойно! Нас зажали «мессера». Никому ничего не делать. Их шестеро. Хотят посадить. Надо сделать вид, что согласны. Иначе — конец. Всем все ясно?

Он боялся, что от волнения голос его дрогнет, сорвется и ни Башенин, ни Кошкарев его не поймут. Но голос не сорвался, прозвучал как надо — внушительно и четко. И он добавил, уже не боясь, что его поймут не так:

— Повторяю: никому ничего не делать, только смотреть в оба. Будем ждать момента. Я дам знать. — И — снова, уже с угрозой: — Иначе нас изрешетят. Кошкарев, ты меня понял? Я тебя спрашиваю: ты меня понял?

Он намеренно назвал Кошкарева отдельно — Кошкарев там, у себя в «Ф-3», был один и мог не выдержать, сорваться.

— Ясно, понял, все понял, — успокаивающе отозвался тот.

Башенину же ничего этого повторять не пришлось, Башенин и так все сразу понял, как только увидел огненную трассу перед глазами, и хотел было бросить самолет в сторону, чтобы сорвать, как ему тогда показалось, атаку «мессеров», да Овсянников его остановил. Он только сделал свирепое лицо, словно Овсянников не остановил его, а нанес в такой неподходящий момент удар под самый дых. Потом, судорожно дернув головой и до отказа натянув привязные ремни, начал со злостью выворачивать шею в сторону хвоста, чтобы самому посмотреть, что это за «мессера» там объявились такие. Но сделать это на его сиденье было трудно — мешала, бронеспинка, да и штурвал из рук не выпустишь, и бледное, без единой кровинки, лицо Башенина от натуги мгновенно покрылось серыми пятнами, стало злым, некрасивым. Но увидеть «месссеров» ему так и не удалось — увидел он их позже, когда вдали, разорвав седую гриву облаков, показался наконец вражеский аэродром. Вот в этот момент один из «мессеров» как раз и выскочил вперед, почти в траверс крыла, и начал подавать какие-то знаки, которые Башенин сперва не разобрал.