Вениамин Дмитриев - Тайна янтарной комнаты

На вопрос Сергеева человечек ответил не сразу Господин, очевидно, прочитал об этом в путеводителе. Но путеводитель издан полгода назад. Сейчас Зал московитов переименовали в Знаменный зал. В нем проводятся наиболее важные заседания высших партийных руководителей. В этом зале недавно выступал сам доктор Геббельс. Но, с вашего разрешения, я продолжу свой рассказ. Западная часть здания — кирха и помещения, где хранятся коллекции старинного огнестрельного и холодного оружия. Башня, которую вы видите перед собой на южной стороне, достигает почти ста метров. Это самое высокое здание в городе.

Расставшись со своим случайным гидом, Сергеев спустился по увитой зеленью южной террасе к статуе Фридриха-Вильгельма I, вышел на мост Кремербрюке и вскоре очутился на острове Кнайпхоф.

Он уже знал, что это — деловой, коммерческий центр города. Именно здесь, да еще на улице Штайндамм, что спускалась сюда, вливаясь в площадь Кайзер-Вильгельм-плац, — именно здесь, а не в правительственном здании на Миттельтрагхайм, решались судьбы провинции и определялась ее политика, строилась ее экономика, культивировалась фашистская идеология. Именно здесь.

Олег Николаевич медленно прошел по улит. те Кнайпхоф Лаштассе до следующего моста. Неподалеку высилось величественное здание биржи. «Ренессанс», — прикинул Сергеев, глядя на ряды колонн, тянувшихся вдоль боковых фасадов, на широкие ступени входа, охраняемого каменными львами со щитами в лапах, на сквозную галерею вдоль берега Прегеля.

Из биржи доносилась веселая музыка. Удивленный этим, Олег Николаевич поднялся по ступеням и спросил у привратника:

— Почему здесь веселятся? Ведь это же биржа?

— О да, вы не ошиблись, — ответил швейцар. — Но, видимо, вы впервые в нашем городе и еще не знаете, что в определенные дни недели здесь проводятся собрания, празднества, воскресные игры. Милости просим! Вы можете осмотреть собрание картин и редкостей, потанцевать. Не угодно ли?

Но в этот момент, заглушая доносившуюся из биржи музыку, раздались резкие звуки военного марша. Движение мгновенно остановилось, машины прижались к тротуару. Из-за поворота улицы показались музыканты, а за ними ряды одетых в коричневую форму людей.

— Гитлерюгенд идет! — крикнул швейцар и заспешил вниз, на тротуар. Сергеев последовал за ним.

Шли почти мальчики в коричневых рубашках с засученными рукавами. На левой руке у каждого — повязка со свастикой. Впереди колонны юнец нес высоко поднятый штандарт, на котором золотом блестели слова: «Германия да возродится!»

— Это наше будущее, будущее Германии! — надрывно выкрикнул стоявший рядом с Олегом Николаевичем толстый пожилой немец. На отвороте пиджака у него болтался потускневший от времени железный крест.

И вдруг прозвучал тихий, но отчетливый голос:

— Это начало конца Германии!

Толстяк застыл с открытым ртом, словно боясь повернуться, чтобы взглянуть на говорившего.

И только тут Олег Николаевич увидел позади себя двух мужчин, одетых в замасленные рабочие куртки. Суровые лица, плотно сжатые зубы лучше всяких слов передавали чувства, которые испытывали они, глядя на марширующих юнцов.

— Пойдем, Ганс, — проговорил наконец один из них, — а то этот жирный боров уже побежал искать полицейского. Сумасшедшие!

Сергеев понял, что это последнее слово относилось в равной степени и к тем, кто маршировал по улице, и к тем, кто, стоя на тротуаре, приветствовал гитлеровских молодчиков. С огромным трудом поборов желание броситься к этим незнакомым, чужим людям и по-братски обнять их, Олег Николаевич отошел немного в сторону и увидел, как через несколько минут прибежал запыхавшийся толстяк в сопровождении двух одетых в штатское людей. Но рабочих уже не было.

Пока до сумерек еще оставалось время, следовало побывать и в знаменитом соборе. Его громада виднелась над крышами домов, но Сергеев не спешил туда. Неторопливо шагая по узким старинным улочкам и переулкам острова, он прошелся по Домштрассе, Фляйшбенкенштрассе, осмотрел бывшую ратушу, в которой размещался теперь городской музей, и только тогда вышел к собору.

Собор заложен был в 1297 году как оборонительное сооружение. Но всесильный гофмейстер Лютер Брауншвейгский повелел возвести здесь «дом господень», и к 1332 году строительство кафедрального собора было закончено. Громоздкое здание в староготическом стиле с асимметричным плоским фасадом, высокой правой башней, стрельчатыми арками входов стало теперь одной из главных достопримечательностей города. По традиции, начиная с 1701 года, прусские короли в коронационной кирхе дворца возлагали на себя корону, а здесь они завершали свой путь по «грешной земле»: в подвалах собора находились королевские усыпальницы. Все это Сергеев уже знал из путеводителя, из рассказов горожан.

Привратник в черной мантии с крестом на груди распахнул перед пришельцем резные двери.

Собор оказался пуст. Одинокая фигура Сергеева терялась в огромном зале с высоким потолком, шаги гулко отдавались под сводами. Прямо перед глазами, на дальней восточной стене, сверкал позолотой клирос со старинными каменными изображениями святых. Правее поднималась отделанная художественной резьбой каменная кафедра для проповедника.

В усыпальницу Сергеева не впустили, зато разрешили осмотреть Тауфкапеллу — место крещения, где посредине стояла огромная, похожая на вазу купель из серого песчаника. Он побывал в библиотеке, на первом этаже главной башни, а затем через узкий лаз вошел в северную башню и, поднявшись по винтовой лестнице, увидел город с пятидесятиметровой высоты.

Потом Олег Николаевич подошел к могиле Канта, который всю свою жизнь провел в Кенигсберге, никогда его не покидая. Воздвигнутый совсем недавно — в 1924 году — в ознаменование двухсотлетия со дня рождения философа, мавзолей с порфирными розовыми колоннами привлекал строгостью линий и горделивой простотой. Над каменным саркофагом была высечена лаконичная надпись: «Иммануил Кант (1724–1804 гг.)». Незатейливая металлическая решетка окружала могилу.

Вечерело. Но отправляться в гостиницу Олегу Николаевичу не хотелось, хотя ноги у него гудели. Он сел в трамвай.

— Ярмарка! — громко объявил кондуктор. — Северный вокзал!

Олег Николаевич поспешил выйти.

Сгущалась вечерняя мгла, но на улицах зажглись огни и снова стало светло. Небольшая площадь перед Северным вокзалом казалась оживленной и людной, как днем. Посвистывали под мостом паровички, гремели радиорепродукторы.

Из серого четырехэтажного здания, расположенного левее вокзала, вышла группа людей в штатских костюмах. Они зашагали в ногу, будто в строю, громко переговариваясь. Прохожие уступали им дорогу. «Гестапо, гестапо», — услышал Сергеев шепот. Он посмотрел на дом, потом на следующий — желтый, с. башенками наверху.

— Что там? — спросил он прохожего, указывая на желтое здание.

— Полицайпрезидиум, — недовольно буркнул тот, подозрительно взглянув на Олега Николаевича.

Сергееву стало не по себе. Он решил не обращаться больше с расспросами, удовлетворяясь сведениями, почерпнутыми из путеводителя.

Кстати, настала пора вернуться «домой», поужинать и уснуть, чтобы завтра спозаранку снова побродить по городу, а потом усесться за книги до обеденного часа.

Однако в этот вечер суждено было произойти еще одному событию, которое не только взволновало, но и возмутило Сергеева. Олег Николаевич, собираясь поужинать у себя в номере, зашел в залитый электрическим светом небольшой продовольственный магазин. Покупателей в нем дочти не было, и продавец сразу же устремился к Сергееву.

— Вы хотите взять себе что-нибудь на ужин? — угадав желание посетителя, проговорил продавец. — Могу предложить вам этот чудесный сыр. Мы получили его только что из Дании. Рекомендую эти великолепные бельгийские шпроты. Кроме того, у нас богатейший выбор французских вин. После великих побед нашего славного оружия товары текут к нам рекой, текут без пошлины. В нашем магазине есть все!

— Нет, не все!

Эти слова принадлежали высокому немцу, стоявшему рядом с прилавком.

— На наших полках нет украинского сала, русской икры, грузинского винограда. — И верзила захохотал во все горло.

Олег Николаевич почувствовал, как кулаки его невольно сжались, как напряглись мускулы всего тела. С каким бы наслаждением свалил он этого наглого арийца!

«Спокойно», — скомандовал самому себе Сергеев. Когда немец перестал хохотать, Олег Николаевич медленно, отчетливо произнес:

— История знала многих охотников до украинского сала и русской икры. В тысяча девятьсот девятнадцатом году они еще сумели унести ноги. Но если, забыв печальный урок, пойдут снова, то им может не представиться больше такой счастливый случай.