Валерий Поволяев - Список войны (сборник)

— Чего это телега в деревню пошла? — спросила тем временем Татьяна. — Пустая, без снопов.

— Сенечку Зелёного домой повезли. Дыханье потерял. Видно, лёгкие у него не того, — ответил всезнающий дед Петро. — Отключился казак.

«Сенечка? Что же это с ним, а?» — устало подумал Шурик. Смежил веки — и перед ним встал Сенечка, смахивающий на квелого гнома из сказок братьев Гримм, которые Шурик читал давным-давно, в безнадёжно ушедшем в прошлое детстве, и острая жалость резанула его по груди, вызывая остолбенение и какую-то новую, ещё непознанную боль.

— Домой Сенечку не везите, — проговорил Шурик чуть слышно. — Не надо. В район везите, в больницу. Положить в больницу его нужно. Понятно?

— Ты председатель, тебе виднее, раз приказываешь. В район — значит, повезём в район, — издалека донёсся до него голос Татьяны Глазачевой. — Давай, Клань, догоним телегу.

Наконец Шурик встал, ополоснул лицо из фляжки, размазывая гарь по щекам.

— Пойдём, штуку одну забавную покажу. Место, куда она, гада, врезалась, — окликнул его дед Петро.

Взбивая ногами пепел, переступая через комочки спаленных мышей, прошли в середину обгоревшего места. Там дед Петро показал Шурику глубокую, с оплавленным каменным горлом нору.

— Вот сюда молонья и врезала.

Шурик впервые видел след молнии, сел на четвереньки, огладил пальцами горлышко норы, дед тоже сгорбился, дотянулся до норы рукою.

— Хы, каменная! — хмыкнул он изумлённо. — А почему она такая? Каменная, а? Ведь тут же земля, песок, никакого камня нет, а щель вон какая, самая настоящая… Как её? Гранитная получилась? А?

— Не гранитная она, дед, а кремневая. Песок — это же кремний. Если его расплавить, то он в каменную глудку обратится. Вот молния его и расплавила. Видишь, какое жильё для мышей получилось? Городская гостиница.

— Ясно-ть. Хорошо быть учёным человеком, м-мда. Тебе бы, парень, далее учиться, а не с нами валандаться.

— Какой там учиться? Скоро на фронт, возраст уже подходит.

Через два дня из райцентра пришло известие: Семён Зеленин, шестнадцати лет двух месяцев от роду, умер в больнице. Диагноз: истощение организма.

Когда подбивали «бабки», то оказалось, что никитовцы больше кого бы то ни было в районе отправили муки на фронт. Ни один колхоз не смог перекрыть их хлебную «пайку».

Осенью прибыл новый секретарь райкома — только что избранный. Те, кто видел его в райцентре, рассказывали, что секретарь более года провел на фронте, был старшим политруком, в бою потерял руку и глаз, награждён орденом Красной Звезды. Живёт один, с виду суров, говорит тихо, никогда не повышает голоса, в работе требует, чтоб человек хорошо знал своё дело. Ничто другое его не интересует.

Прошло немного времени, и секретарь, сев в побитую чёрную «эмку» с незакрашенными алюминиевыми латками на крыльях, поехал по колхозам — знакомиться с землёй, с председателями, с бабами, подростками и стариками — основной рабочей силой, оставшейся в деревнях. В Никитовку он прибыл на третий день, под вечер, когда люди возвращались из степи домой, а пастух с ближнего выпаса уже пригнал скот. Был секретарь одет в длинную плащ-палатку со старательно заштопанными следами пуль, обут в заляпанные грязью сапоги, на голове аккуратно сидела артиллерийская фуражка с бархатным околышем и новенькой рубиновой звёздочкой, чёрная повязка плотно перетягивала пустую глазницу с пороховой опалиной, густо покрывавшей висок и правую щёку.

Шурик сидел в правлении, окна которого выходили в противоположную от дороги сторону, и не увидел подъехавшую «эмку». Когда спохватился, секретарь райкома успел стремительно нырнуть под козырёк крыльца и уже входил в затенённое помещение.

В прозрачном полумраке правления секретарь райкома увидел худого опрятного паренька, бледнолицего, серьёзного, этакого школьника-отличника со светлыми чистыми глазами в усталых красноватых обводах. Бросив на паренька беглый взгляд, секретарь райкома решил, что это действительно школяр, специалист по разгадыванию алгебраических ребусов, с книжкой в руках коротает время — стережёт правленческую контору. Возможно, это даже председательский сын. Впрочем, вряд ли — секретарь райкома вспомнил, как перед поездкой ему докладывал заведующий орготделом, сообщая разные сведения о председателях колхозов, характеризуя каждого от «а» до «я», — так вот, заворг особо подчеркнул, что в Никитовке очень молодой председатель. Гм-м, молодой-то молодой, но не этот же пацан, читающий букварь.

— Слушай, паренёк, а где председатель колхоза? — не здороваясь, тусклым голосом спросил секретарь райкома.

И надо было бы ему обратить в эту минуту внимание на недобрые тени, вдруг появившиеся у паренька в глазах, на синеву, сгустившуюся в подскульях, но нет — измочаленный, уставший от дороги секретарь этого не заметил. А добровольный сторож правления в ответ произнёс тихое, твёрдое:

— Здесь.

«Здесь» — значит, председатель находится в правлении. Секретарь райкома понимающе кивнул и, стараясь не мешать сердитому школяру, заглянул в одну комнату, где пахло кожей и конским потом — там были сложены недавно починенные дедом Овчинниковым хомуты, заглянул в другую комнату, что была поуютнее и посветлее — тут располагались «дебеты-кредиты», колхозная бухгалтерия — тоже пусто. Вернулся к школяру.

— Так где, говоришь, находится председатель? — снова спросил секретарь, пряча улыбку.

— Здесь, — по-прежнему тихо проговорил Шурик.

Тут словно бы что-то кольнуло секретаря, он понял, в чём дело, подошёл к пареньку и, чувствуя какое-то тёплое жжение во всём теле, будто выпил неразведенного спирта, спросил виноватым, внезапно осипшим от жжения голосом:

— Извини, а твоя фамилия случайно не Ермаков?

— Случайно Ермаков, — жёстко ответил Шурик, которого задел за живое тон пришельца. Но вот какое дело — едва он уловил виноватые нотки в голосе секретаря райкома, как жесткость, суровая напряжённость, в которой Шурик находился, сразу же начала таять, сползать с него, как сползает шкурка с ужа во время линьки. Вот что значит отходчивый характер. Точно также быстро проходила обида на брата Вениамина, на Юрку Чердакова, на взрослых, с которыми он спорил и в ответ получал матерщину. Обижался он только в первые минуты, потом же обида проходила.

Секретарь райкома сел на скамейку, стоявшую рядом с Шуриковым столом, помолчал немного в раздумьи. Лицо у него было усталым, запавшим в щёках, с нелёгкими ломкими складками, сползающими от крыльёв носа к подбородку. Повязка в ложбине, где сходились лобная и скуловая кости, оттопырилась, и в прогале была видна пустая глазница. Шурик как увидел её, так невольно содрогнулся — вдруг страшно стало. Почувствовав взгляд, секретарь райкома поправил пальцами повязку на глазу, потом положил локти на колени, свесил вниз тяжёлые руки.

— Прости меня, пожалуйста, — сказал он. Шурик понял, за что секретарь райкома просит прощения. Примирительно кивнул в ответ. Помолчав немного, секретарь вздохнул: — И не обижайся, что я тебя на «ты» зову, ведь ты мне сын по возрасту, да и потом война крепко старит людей, поэтому добавь мне ещё десяток лет — вот и получится, что я тебе, возможно, уже и в деды гожусь.

— Я не обижаюсь, — Шурик отложил книгу в сторону.

— Скажи мне одну вещь, — секретарь райкома поднял голову, внимательно посмотрел на Шурика, как бы оценивая его заново, прикидывая, на что способен этот малолетний председатель в будущем, — только без утайки скажи: как тебе удалось вырастить хороший хлеб и выйти на первое место? Что за арифметика с алгеброй у тебя тут, а?

Умолк. В ожидании повернул свои тяжёлые руки ладонями вверх, уставился на них единственным глазом, ломкая складка у крыла носа дрогнула.

— Очень просто, — Шурик выдвинул ящик стола, доставшегося ему в наследство от председателя Зеленина. Только Зеленин сидел в отдельной комнате — той, где сейчас хомуты находятся, Шурик же там сидеть посчитал неудобным, пересел в общую комнату, где колхозники обычно на своё вече собираются, стол зеленинский тоже перетащил сюда. Из ящика достал длинноусый ржаной колос, вышелушил из него одно зерно. — Всё тут просто, как в таблице умножения. Я беру одно зерно, вот это, — сажаю его в землю. С него получаю десять, — вышелушив из колоса ещё несколько зёрен, Шурик сгрёб их все вместе, потом, отделив от кучки две ржинки, отодвинул их в сторону. — Восемь зёрен из десяти я отправляю на фронт, — он накрыл кучку ладонью. — Одно зерно, — Шурик осторожно взял маленькое ядрышко худыми, испачканными чернилами пальцами, — я оставляю, чтобы снова бросить в землю. Это, так сказать, семенной фонд. Ещё одно зерно, последнее, — он подцепил пальцами оставшуюся ржинку, подержал её, — я должен отдать тем людям, которые этот хлеб вырастили. Чтобы они зиму смогли одолеть, не околели от голода. И чтобы хлеб вырастили по новому разу, вот и всё, никаких других секретов нет.