Алесь Адамович - Война под крышами

– Откуда мне знать? Вещи сбывают, а что я знаю?

– С шурином своим связь держат?

– Ну, что вы меня спрашиваете? От меня они все скрывают.

– Скрывают? Ага!

На столе уже стояла поллитровка самогона. Ожидая, пока появится закуска (у этих куркулей есть что выставить!), Пуговицын продолжал допрос.

Толя все стоял под стеной. Скоро рассвет, а их нет и нет. Наконец послышались шаркающие шаги – похоже, что Алексей. Испугался, когда Толя выскочил из своей засады.

– Тише, он опять ходит, – непослушными губами прошептал Толя.

Алексей юркнул в сени, Толя за ним. И оба к окну. Быстрые, легкие шаги.

Тепло-тепло стало у Толи где-то внутри, хотя зубы стучат еще сильнее.

Толя сказал маме про ставню и, между прочим, про то, что он, Толя, ждал их на улице.

– Вот так, голый? Ложись сейчас же в кровать.

Весь дрожа, Толя юркнул под одеяло. Алексей тоже лег и сразу потянул все одеяло.

– Разлегся тут.

– Ну что вы как бирюки? – укоряет мама, присев на край кровати.

– Да мы так, – с радостной готовностью оправдывает брата Толя.

– Холодный какой. Ты долго стоял, сынок?

Это, кажется, для мамы важнее, чем та опасность, которая ходила возле дома. Оттуда, из лесу, мама принесла какое-то спокойствие.

– Встретили нас хорошо, – стала рассказывать она, – расспрашивали. Просят еще поработать на месте. Когда будет особенно трудно, обещают забрать. Запасаются медикаментами, весной ожидается что-то. Какое-то большое наступление на немцев.

Алексей авторитетно пояснил:

– Всеобщее.

Когда мама ушла, Толя потребовал от Алексея подробностей. Но тот не хочет да и не умеет расписывать. Ну, подошли, ну, поднялись с земли двое в маскхалатах, и в хате ждали двое. (Хорошо, что хоть фамилии запомнил: Кучугура, Сырокваш.) Расспрашивали, угощали самогонкой. Крепкая! Этого он мог и не говорить: конечно же у партизан все особенное.

Тоже увидел: встали, сели, говорили, самогон… Будто к Лесуну в гости сходил. И уже храпит. Толя сердито двинул брата локтем и, закинув руки за голову, долго лежал с открытыми глазами. Он вынужден был сам дорассказывать себе о встрече с партизанами.

Утром Толя спросил:

– А про этого сказали им?

Мать, нахмурившись, ответила:

– Коваленок им говорил. И у нас спрашивали.

– Доберутся! – с откровенной жестокостью воскликнул сын.

– Я не хочу, чтобы из-за нас.

– Жалеть такого!

– Я просила не трогать его. Да и повредит это.

– И напрасно, – с мужским превосходством заявил младший.

Алексей молчал.

Поселковый базар. На выбитом в снегу пятачке толкутся люди. Это не городской базар, люди знают друг дружку в лицо, и потому нет зазывных голосов, торгуют деловито, молча. У женщины в руках бутылка молока, у другой – миска с картофелем. Лишь старичок, щуплый и маленький, тоненько покрикивает: товар его плохо заметен.

– Сахаринчик, немецкий сахар, грамм на ведро воды!

И старуха Жигоцкая вынесла товар: держит на ладони пол-литровую баночку.

Две девочки подбежали, смотрят. Старуха сладко лизнула стеклянную стенку баночки.

– Мёдик, сладенький.

Подошла Надя – это ее девочки.

Старуха Жигоцкая видит, что и Корзуниха здесь. Надя двумя руками отгребает детишек от старухи.

– У тети есть сынок, он сам скушает этот мёдик.

Звучит это: захлебнуться бы ему! И старуха это услышала. Улыбочка сползла с лица ее.

– И тебе он дорогу переступил? Сами не живете и другим мешаете.

Анна Михайловна слушает издали, на лице ее – смертельная усталость.

– Анна Михайловна, – неймется Наде, – добрая бабушка сладеньким торгует. Не хотите?

Вдруг решившись, Анна Михайловна подошла.

– Я вас прошу, – тихо попросила она, – сделайте, чтобы сын ваш не приходил. Так и для вас будет лучше.

– А вы не приманивайте, – ревниво и непримиримо говорит старуха.

– Да это он ко мне липнет, – объяснила Надя, – привык к мёдику.

– Сама своих годуй, – отрезала старуха.

– Буду вашей невестушкой. Самой любимой.

У старухи аж мед потек на руки. Облизывая края банки и руки заодно, старуха бушует:

– Неве-естушка! Сын мой им плохой! Вы еще своих выгодуйте таких умных, красавцев, таких вежливых.

На лице старухи вдохновение.

– … Никому дороги не переступит, каждому слово скажет, объяснит, зарплату хорошую брал, у него уборщицами такие, как ты…

Партизаны обстреляли колонну машин. Только несколько прорвалось к поселку. В комендатуру сносят раненых, убитых.

Толя схватил ведра и пошел через шоссе. Ему необходимо полюбоваться на результаты партизанской работы. Из-за машины выбежал немец и, что-то крича, больно схватил его за плечо. Толя отскочил в канаву и постарался побыстрее уйти. Он видел, как два немца остановили женщину с подростком и стали заталкивать их в кузов. Толя шмыгнул в чужой двор. Теперь будут хватать, кто под руку попадется. Надо переждать.

– Павла убили, – мрачно сообщил Алексей, едва Толя переступил порог кухни.

– Пропадут теперь и Маня и девочка, – плакала мама, – оставил их одних.

Странные они – женщины. Вот уже упреки Павлу за то, что его убили.

– Бургомистр меня встретил и говорит: «Убили возле Больших Дорог вашего шурина».

Дурень, наверное, ожидал, что мама ох как обрадуется.

– Скорее бы в лес нас забирали. Не могу же я так без конца. Чуть что, нас схватят, – в отчаянии проговорила мать.

Прибежал Казик:

– Не уберегся Павел. Он всегда был неосторожен. Я ему говорил: спеши медленно…

Разливается, а самого так и распирает от чувств совсем не печальных. Мама не сдержалась:

– Кое-кому радоваться можно.

Понимая, что рискованно дразнить этого опасного труса, женщина все же мстила ему за все пережитое по его вине, мстила чисто по-женски и не могла удержаться от этого. Перед ней был не Пуговицын, которого можно лишь ненавидеть и опасаться. Тут был человек, который, кажется, все понимает и чувствует так же, как ты, твоими словами говорит о фронте, о немцах и который тем не менее опасен, как собственная нога, налитая гангренозным ядом. Этот человек не просто предает. Он еще старается остаться правым и чистым перед кем-то и в чем-то более правым, чем тот, кого он предает. Он давно весь приготовился к тому, чтобы снова начать жить «по-человечески», когда немцы будут изгнаны. Вот только переждать войну. Свою готовность снова войти в ту жизнь, ради которой другие идут на смерть, человек этот считает такой заслугой, которая поднимает его над многими. Как же, он ни на миг не усомнился, что немцев разобьют, никакой ставки на немцев никогда не делал! Любой ценой, но войну надо пережить. Потом все встанет на свое место. Вернутся и довоенные оценки всему и каждому. Для таких, как эта Корзуниха, теперь, может быть, самый подходящий случай постараться доказать, что они тоже советские люди. Он, Жигоцкий, не нуждался в этом до войны, не нуждается и теперь.

Во взаимной ненависти женщины и человека, предающего ее и ее семью, было что-то, напоминающее продолжение давнего, застарелого спора. Пуговицына она ненавидела просто. Сына Жигоцких ненавидела как врага, который хотел бы по-прежнему оставаться более правым, чем она, перед той жизнью, которая будет, ради которой она стольким рискует.

Вот почему не сдержалась, не смогла скрыть свои чувства Анна Михайловна как раз тогда, когда ей лучше было бы промолчать…

– Но может быть, рано радуются некоторые…

Это была чисто женская, но угроза. Казик сделал вид, что не понял. Закурил у деда, весело поговорил с бабкой о ее плохом здоровье. И ушел.

Дорожку к школе замело. Ветер сердито расписывается снегом, который взрыхляют валенки Казика. Зима, кажется, усиленно опорожняет все свои кладовые. Пока добирался домой, окончательно решил, что будет делать. «Павла нет!» – ликующе подсказывала память. Но пока остаются эти, ничего не изменилось. Пока остаются…

Теперь Казик все делал легко и обдуманно.

Уловив момент, когда батьки и жены не было, сказал старухе:

– Собрались уже в лес. Могут даже сегодня уйти. Придут наши, будут на нас всяк говорить.

И даже не добавил: «Вот что вы наделали!» Старуха быстро и как-то торжествующе взглянула на сына.

Спал Казик спокойно. Утром долго брился. На кухне слышался необычайно умиротворенный голос старухи. Ласково, даже страдальчески разговаривает она сегодня с батькой, с Леной! Так и просит: ну, зачем нам жить не по-родственному, когда кругом столько плохих людей? Казик понял: была! За завтраком старуха навязчиво ловила его взгляд. Когда он надел полушубок, спросила:

– Куда ты, Казичек? И Ленусю взял бы, а то она за работой у нас света не видит.

Высокая беловолосая невестка удивленно и обрадованно взглянула на свекровь.

Казик пообещал скоро вернуться. Он направился к Янеку по дальним переулкам, только бы не проходить мимо дома Корзунов. Долго играл с Янеком в шахматы. Даже выиграл две партии. Много говорил с тугодумом Барановским о фронте, предсказывал, что летом конец войне. О конце войны Казик рассуждал теперь с удовольствием, хотя еще вчера внутренне сжимался от тоскливого чувства, если заходила об этом речь.