Александр Воинов - Пять дней

Как незаметно она перестала быть сама собой, превратилась в генеральшу! Она не простила себе чувства острого стыда, когда однажды Алексей бросил ей старую папаху из белого каракуля и сказал: «Вот тебе на шляпку». Она засунула папаху в шкаф, а потом все же перешила ее и стала похожа на некоторых своих подруг. Оделась по форме!

Нет, то решение, к которому она так мучительно пришла, возникло не сейчас, а уже давным-давно. Просто она не могла сорвать с себя все, что связывало ее и угнетало.

Долгие годы она твердила себе, что должна жертвовать всем для Валентина, а потом, когда перевалило за тридцать пять, ей стало казаться, что время уже упущено, она стара и начинать все сызнова поздно.

И только когда осталась одна, вдалеке и от мужа и от сына, она стала все чаще задумываться о своей жизни. Ее поразило, что после многих месяцев разлуки с Рыкачевым она не только не оказалась смятой, а, наоборот, окрепла, беды не сломили ее.

Всю жизнь Рыкачев считал ее службу в больнице пустой, бабьей блажью. А она, даже не сознавая этого, отстаивала свое право на работу, чтобы сохранить хоть какой-нибудь уголок, на который он не имеет права посягать.

Теперь она стала уже совсем другой. И невольно в этом ей помогла встреча с Марьям. Она нашла в ней то, чего не хватало самой, — целеустремленность и твердость.

Как поразило ее тогда страстное стремление Марьям увидеться с Яковенко и остаться рядом с ним. Какой страшной болью было искажено лицо Федора, когда он принес в блиндаж умирающую Марьям.

Удивительно, но те тяжелые испытания, которые скрепляли любовь Марьям и Федора, развели ее с Рыкачевым…

Где-то за стеной суматошно трещал движок. Залитый ярким светом, блиндаж казался обжитым. Вдалеке гудела артиллерийская канонада, а здесь было тихо и спокойно. Санитары убирали тампоны, бросали в ведра марлю, пропитанную кровью.

— Шли бы вы спать, Ольга Михайловна, — сказал фельдшер Луковец, который тоже простоял рядом с ней сутки. Его редкие седые волосы спутались и прилипли ко лбу, а ввалившиеся светлые глаза щурились — не то от яркого света, не то от усталости, с которой он яростно боролся.

— Сейчас пойду! — покорно сказала Ольга Михайловна и неповинующимися пальцами стала развязывать тесемки на обшлагах рукавов. — Больше никого не привезли?…

— Нет. Перевязки я сделаю сам, — сказал Луковец. — Да мне и помогут… А вы идите, идите поскорей. На вас лица нет.

Вдруг за дверью раздались приглушенные голоса, быстрый стук каблуков вверх и вниз.

Ольга Михайловна оглянулась:

— Игнат Тихонович! Посмотрите, что там происходит.

Луковец на минуту скрылся за дверью.

— К вам какой-то генерал, — сказал он, вернувшись назад.

— Генерал?! — настороженно взглянула на него Ольга Михайловна. — Какой генерал?

— Такой вот высокий, худощавый. Говорит нервно. Я пригласил его сюда — отказался. Просит вас выйти.

Ольга Михайловна посидела мгновение словно в оцепенении и вдруг опрометью бросилась вон из блиндажа. Со стуком упала опрокинутая табуретка.

— Накиньте шинель! Сумасшедшая! — крикнул ей вдогонку Луковец.

Холодный ветер стегнул по лицу. Ослепленная тьмой, она остановилась, ничего не видя. Только рядом маячила какая-то неясная тень.

— Алексей?!

— Это я, Ольга! — произнес над ухом приглушенный голос Рыкачева.

Она крепко схватила его за лацканы шинели.

— Что с Валентином?… Он жив?! Ранен!… Ты пришел мне сообщить!… Говори же!

— Нет, Ольга, — сказал Рыкачев, крепко сжимая ее руки в своих руках, — я думаю, с ним все хорошо.

Ее глаза постепенно привыкли к темноте, и она уже разбирала черты лица Рыкачева. Как оно вдруг постарело, плечи опустились, как судорожно повернута набок голова, как сдавлен голос.

За многие годы она хорошо изучила все оттенки его состояния и поняла, что случилось большое несчастье.

— Что с тобой? — с тревогой спросила она.

— Я еду в Москву.

— В Москву?! — удивилась она. — Зачем?

Рыкачев помолчал. Он знал, что она задаст этот вопрос и ему надо будет ответить. Да он и сам ехал, чтобы сказать ей все, но как трудно, как мучительно трудно говорить.

— Ватутин снял меня с должности.

— Снял?! — Она даже отшатнулась от него. — Что же ты наделал?

Рыкачев зло усмехнулся:

— Я хотел только быстрой победы!… Но я отбирал у него лавры… И вот он расправился… Ты же знаешь, что он ненавидит меня.

Ольга зябко натянула халат туже на плечи. На сердце стало еще тяжелей. Она не верила Рыкачеву, но понимала, что сейчас, когда он в такой беде, не должна говорить с ним жестоко… Так было всю жизнь.

— Что же ты решил делать? — спросила она.

— Я все объясню в Ставке, я докажу, кто прав и кто виноват! — горячо сказал он. — Меня поймут и поддержат.

Ольга Михайловна приблизила свое лицо к его лицу.

— Алексей, послушай меня… может быть, последний раз в жизни…

— Ну? — настороженно спросил Рыкачев.

— Поезжай к Ватутину!… Добейся встречи и постарайся все уладить… Я не верю, что ты ни в чем не виноват…

— Не веришь?! — захлебнулся Рыкачев.

— Не верю, — тихо сказала она.

Рыкачев рванулся, но вдруг закрыл лицо руками и уткнул голову в ее плечо.

— Что же делать, Ольга! Что делать!… — глухо проговорил он. — Я ведь так хотел нашего счастья!… Я так хотел, чтобы ты мной гордилась… Я хотел все вернуть!…

Она не отстранилась от него, но с какой-то тоской вдруг ощутила, что в ней не возникло той ответной теплой волны, которая охватывала ее всегда, когда он искал у нее защиты и совета. Тогда ее душевное тепло передавалось ему, он успокаивался, и они вместе искали и находили выход. Так было раньше. А сейчас его жизнь была его жизнью, его беды стали его бедами… Только в эту минуту она до конца поняла, как далека теперь от него.

— Не надо, Алексей, — тихо сказала она, — будь мужествен.

Он поднял голову и тяжко вздохнул.

— Прощай, Ольга!… Не знаю, свидимся ли когда-нибудь… Я буду проситься на другой фронт… Пусть с понижением… Только прошу тебя… Ты ничего плохого обо мне Валентину не говори… Когда-нибудь мы с ним сами разберемся в наших отношениях… Обещаешь?…

— Обещаю, — сказала Ольга.

Он нагнулся, крепко поцеловал в губы, круто повернулся и быстро зашагал во тьму.

На дороге подслеповато вспыхнули синие огоньки вездехода, глухо заурчал мотор, и, удаляясь, тихо зашелестели колеса…

— Ольга Михайловна, где вы?! — окликнул ее встревоженный голос Луковца. — Идите назад! Вы же простудитесь!… — Он подошел поближе. — А где же генерал?…

— Генерала нет, — сказала Ольга Михайловна, повела плечами, словно сбрасывая с себя тяжелый груз и пошла к блиндажу.

В штабе фронта получена радиограмма от Родина о том, что Филиппенко со своими танками вышел к городу Калач. Работники оперативного отдела уже начали готовить донесение в Ставку о его освобождении.

— Да, да, правильно. Калач почти освобожден, — сказал Ватутин, — но подождем новых сообщений. Потерпите, потерпите, товарищи!… Да на всякий случай пошлите на помощь танкистам самолеты! Передайте приказ Родину: двинуть туда танковую бригаду.

Между тем прорвать фронт противника одним натиском танкисты не смогли. Вражеских войск под Калачом оказалось слишком много. Гитлеровцы решили смять наступающих фланговыми ударами и снова закрепиться на восточном берегу Дона.

Впереди вся степь взрыта снарядами. Они перепахали снежную пелену и обнажили черную мякоть земли.

В бою прошла вся ночь. В бою проходит утро. В бою наступает день.

В два часа дня двадцать третьего ноября над Калачом взвивается красный флаг освобождения.

Передовой отряд корпуса Кравченко вышел на холм. Впереди в голубоватой мгле утренней степи виднелись домики хутора Советского. Направо, у обочины дороги, громоздились машины, брошенные и сожженные немцами. Они стояли почерневшие, обуглившиеся и казались еще чернее от окружавшей их нежной белизны молодого снега.

Валентин откинул люк и выглянул наружу. Танки, рассыпавшись по полю полукольцом, приостановили свой бег, ожидая распоряжения командира соединения. Тот медлил, и радист танка, сержант Алехин, напряженно вслушивался в треск эфира, боясь пропустить приказ.

«Где-то здесь?» — Валентин обвел взглядом горизонт.

Ему не верилось, что они почти пришли и вот-вот встретятся со сталинградцами.

Что это там вдали? Уж не первые ли машины, идущие им навстречу с той стороны? Нет. Они не движутся. Это всего только несколько подбитых вражеских танкеток. Еще дальше стоят самоходки. Их длинные стволы задраны кверху, как морды воющих псов, брошенных хозяевами на произвол судьбы. Все вокруг пусто, мертво. Только там, где дорога изгибается, горят дома и ветер стремительно уносит прочь тяжелые клубы багрово-серого дыма.