Лайош Мештерхази - Свидетельство

Около четырех часов заявился собственной персоной полковник Банфалуши. К этому времени поток посетителей немного поутих.

— В прошлый раз я примерял у вас шевровые ботинки с витрины. Они были мне почти по ноге. Они еще не проданы?

К счастью, ботинки еще не были проданы.

— Последняя пара осталась, ваше высокородие! — заверил Хайду. — Даже образцы с витрины все как есть порасхватали. Словно мухи на мед налетели.

Полковник презрительно усмехнулся, буркнув что-то себе под нос. Присев на треногую сапожничью табуретку, он с большим трудом натянул на ногу тесный ботинок.

— Поднажал на нас, знаете ли, русский у Кечкемета. Вот люди и хватают… что под руки попадет.

От чрезмерных усилий полковник даже побагровел, однако ботинок натянул. Вздохнул, отдышался.

— А скажите, Хайду, — вдруг спросил он, — вам подошвенная кожа не нужна?

Сапожник с любопытством вскинул голову.

— Подошвенная?.. А сколько?..

— Ну, точно я вам не скажу, центнера полтора, вероятно, будет.

Хайду тихонько присвистнул.

— Ой-ой, такими партиями я еще ни разу не покупал. Вы же знаете, ваше высокородие, заведение у меня крохотное.

Лицо полковника нетерпеливо передернулось.

— Короче! Нужна кожа или нет?

— Нужна-то она нужна, — с готовностью снова улыбнулся Хайду. — Да только что за кожа, ваше высокородие?

— А черт ее знает. Я в этом не разбираюсь. Хорошая — это точно. Целыми пластинами. Можете посмотреть, прежде чем брать. Главный вопрос: интересует она вас или нет?

— За предложение большое спасибо, ваше высокородие, да только… Конечно, кое-какая наличность у меня есть, поскольку господа выкупили свои заказы. Но полтора центнера подошвы! Сколько же это будет стоить?

Полковник поднялся, покачался с носка на каблук, пробуя ботинки, и тихо буркнул:

— Не дурите, Хайду! Какие деньги?!

Сапожник сделал вид, что понял, но тут же спросил:

— Чем же тогда прикажете платить? Ваша супруга прошлый раз заходить изволили… Немного какао, кофе, сахару я мог бы, конечно, достать…

Полковник подошел вплотную к мастеру, ухватил в руку лямки его зеленого передника и, дергая за них, прошипел:

— Да вы что, не понимаете, что ли? Если бы я надумал везти с собой кофе да сахар, тогда бы уж и подметки эти как-нибудь мог вывезти!

Хайду изобразил на своем лице крайнее недоумение, даже рот открыл.

— Ну, а золота мне достать неоткуда, — задумчиво проговорил он и вдруг, словно осененный неожиданной спасительной идеей, воскликнул: — Погодите, а ведь у меня приятель есть, ювелир! Камни подошли бы? Бриллиантики!

Полковник Банфалуши нахмурился.

— А если это стекляшки? Рассчитываете, что я не отличу настоящие камни от подделок? Ну да, я не эксперт-оценщик какой-нибудь!

Хозяин мастерской задумался.

— Ваше высокородие всегда меня разыскать можете. А потом… камни можно и другому ювелиру показать.

— Ну, ладно! — кивнул офицер. — Можете вечерком подойти ко мне на квартиру? Кечкеметская, девятнадцать. Рядом с площадью Кальвина.

— Слушаюсь, ваше высокородие!

Полковник ушел. С мрачным видом брел он по улице, ругая самого себя, жену и весь белый свет.

— Барышничать приходится, черт бы всех побрал. А вечером еще торговаться предстоит! Провалиться бы всему этому вонючему миру!

А Пал Хайду, оставшись один, от радости даже пируэт сделал на каблуках и крикнул жене, в соседнюю комнату:

— Аннушка, слышала? Бегут крысы-то! Кончилось царствие «их высокородий»! — И тут же вбежал в комнату и, поклонившись с изяществом артиста-любителя, продекламировал: — «Господа-аристократы, как живете, чем богаты?» Аннушка, сбегай за Стричко, — неожиданно прервал он себя. — Мне срочно нужно поговорить с ним.

И, все еще улыбаясь, Хайду возвратился в мастерскую, чтобы занести в конторскую книгу бурный оборот последнего дня.

Вдруг он услышал за спиной чьи-то осторожные шаги. В дверях стоял незнакомый ему человек.

В первую минуту Хайду испугался, а затем едва удержался от смеха. У пришельца были поросшие иссиня-черной щетиной щеки и какая-то неопределенная канареечно-рыжая шевелюра на заметно лысеющей голове.

…Лайош Поллак дезертировал из рабочей роты в день нилашистского путча и с той поры скрывался вместе со своей невестой Агнеш Шварц, в кругу друзей больше известной под именем «Наташа». Чтобы не быть узнанной, Агнеш покрасила волосы и стала золотистой блондинкой. А глядя на нее — словно по какому-то сумасбродному наитию — перекрасился и Лайош Поллак.

В таком виде он выглядел бы весьма комично, если бы не его бледное, блестящее от холодного пота лицо, впалые щеки и тревожный, полный страха взгляд насмерть загнанного существа.

— Коллега Хайду, — прошептал он. — Помогите мне! Разрешите хотя бы на одну ночь остаться у вас.

Сапожник поднялся из-за своего столика, пошел навстречу нежданному гостю. А тот рухнул на треногий табурет у двери и провел ладонями по потному лицу.

— Моя невеста покончила с собой, — глухо сказал он. — Вы знали ее. Она была однажды вместе со мной у вас в клубе, на вечере отдыха… У меня на глазах выстрелила себе в сердце… Сегодня утром… А я до темноты не мог выйти на улицу… Целый день пришлось быть там, вместе…

Хайду, словно окаменев, стоял посреди комнаты. Со страхом и состраданием смотрел он на рыдающего Поллака.

Лайош Поллак пережил страшные, полные нечеловеческого напряжения дни. Начать с того, что ему пришлось скрываться вместе с Наташей, знаменитой красавицей, известной доброй половине города. Уже в пятнадцать лет ее фотографии появлялись на страницах модных журналов. На журфиксах и балах в ее доме побывали тысячи и тысячи людей, а сколько знало ее по театру, по балету на льду, по выступлениям на скачках! Но когда понадобилось прибежище, напрасно ходили они по Наташиным знакомым — это были все люди, принимавшие у себя весь свет, так что не помогли бы ни перекрашенные волосы, ни фальшивые документы, — Наташу непременно кто-нибудь узнал бы.

У старого правительственного обер-советника Шварца, уроженца местечка Кишбер, была на Швабской горе небольшая вилла. Рассказывали, что еще в конце двадцатых годов старик выстроил ее для своей любовницы — актрисы; однако, будучи человеком осторожным, записал виллу на собственное имя и, когда узнал, что актриса обманывает его, попросту выдворил ее оттуда.

На этой-то пустующей вилле и скрывались в последние дни Лайош и Наташа. По правде говоря, Поллак охотно отделался бы от своей опасной спутницы и про себя уже не раз прикидывал: не лучше ли им прятаться порознь. Однако для этого у него самого не было ни денег, ни надежного места. А тут еще и Наташа: с тех пор как схватили ее отца, владевшего швейцарской охранной грамотой, девушка жила под гнетом панического страха и при одном упоминании Поллака о разлуке грозила немедленно покончить с собой. Словом, они оставались вместе на вилле, оказавшейся на редкость надежным убежищем. Так было до вчерашнего дня.

Перебираясь на виллу, Лайош и Наташа вдоволь запаслись едой; на улицу они почти совсем не выходили. Но вчера утром Наташе вдруг пришла в голову сумасбродная идея: наведаться к подруге на улицу Дёрдя Рата, где она оставила на хранение несколько килограммов шоколада, печенья, кое-что из зимней одежды, шубу и несколько бутылок коньяку. Лайошу так и не удалось отговорить девушку, упрямо повторявшую: «Я и так скоро с ума сойду в этом спертом воздухе».

Возвращаясь на виллу, Наташа повстречала на проспекте Иеронима некоего Каснара, бывшего сотрудника газеты «Мадяршаг»[9]. Каснар красовался в форме обер-лейтенанта батальона военных корреспондентов. В Будапешт он приехал всего на несколько дней, в отпуск. Каснар весьма обрадовался встрече, тотчас же вызвался проводить Наташу, помочь ей донести вещи. Девушке так и не удалось отвязаться от него. К счастью, Поллак еще из окна заметил, как они вместе шли к вилле по садовой дорожке, и успел спрятаться в шкафчике для верхнего платья. Наташа и обер-лейтенант поужинали, затем принялись пить. Из своего укрытия Поллаку пришлось быть невольным свидетелем пошлого волокитства, слушать принужденное хихиканье Наташи, а затем, когда и Каснар и Наташа основательно упились, выдержать бесконечно долгие часы похотливых домогательств офицерика.

— Ведь как в песне поется: «Вся-то жизнь — один день». Послезавтра мне снова на передовую!

— Ах, нет, нет, Йожи, об этом не может быть и речи.

— Неужели ты забыла тот вечер в Балатонфельдваре, Аги? Умоляю тебя!..

Каснар во что бы то ни стало желал переночевать на вилле. Только на рассвете Наташе удалось выставить его, сказав, что рано утром к ней должна прийти мать.

Лайош Поллак с яростью сорвавшегося с цепи пса накинулся на девушку: