Олег Коряков - Странный генерал

– Он нащупывал почву насчет мирных переговоров, а пренебрегать этим мы не можем. Что касается вашего личного отношения к нему, ничего не имею против, хотя в среде противника мы всегда можем обнаружить достаточное число лиц, к которым подойдут эпитеты и пострашнее.

– Не знаю, – буркнул Петр.

– Садитесь же, дорогой, ведь вы с дороги. – Бота радушно подвинул ему походное креслице. – Как вы смотрите на виски? Или рюмку коньяку?

– Мне со злости, пожалуй, стаканчик виски…

Это им довелось впервые – выпить вместе. Они не знали еще, что видятся в последний раз.

Бота заметно взвинтился только что состоявшимся разговором, и это было понятно: речь шла о шаге для его страны наиважнейшем. Хотя Мор явился неофициально и представлял отнюдь не военные круги, это нисколько не смущало трансваальского главнокомандующего. Скорее наоборот: деловой человек, предприниматель и политик, он понимал, что сегодняшний обмен мнениями был ближе к первоисточнику идей, нежели чисто военный диалог. Война вошла в ту стадию, когда его величеству Капиталу уже стало выгодно прекратить ее, дабы на полную мощь развернуть эксплуатацию отвоеванных территорий.

Петр не задавал вопросов, а Бота, видимо, считал, что сказанного достаточно. Они молчали каждый о своем, но, в общем-то, об одном и том же. Потом командующий поинтересовался, чем думает заняться генерал Кофальоф после войны, и чуть нахмурил брови, услышав, что Петр намерен вернуться в Россию.

– Видимо, вы уже знаете о последнем приказе лорда Китченера относительно изгнания, как он выражается, из Южной Африки всех, кто занимает у нас командные посты и не сдастся до пятнадцатого сентября нынешнего года?

– Нет, я ничего не слышал об этом приказе.

– Я думаю, ваши заслуги перед Трансваалем, как бы ни сложилась судьба моего отечества, не могут быть забыты. Если бы вы захотели остаться… – Бота чуть помедлил.

В этот момент и пришло окончательное решение.

– Благодарю, – очень учтиво сказал Петр, – я не останусь.

Если бы ему по-человечески сказали: друг, ты нужен нам, – он бы не раздумывал. Видимо, больше не нужен? Горечь и чувство отрешенности ворохнулись в сердце, но он не дал им подняться. Зачем? Разве у него нет родины и слова о возвращении в Россию – только слова? Нет, он поедет в свою Россию!..

Все это было не то что очень уж внезапно, но как-то странно, непривычно; не верилось, что вот оно и кончилось все – и Африка кончилась, и войне для тебя конец, и не ты, Ковалев, командуешь здесь, а вот этот сухощавый бородатый бур, твой друг Ян Коуперс.

Прощаться со своими бойцами Петр не стал: к чему эти губернаторские церемонии да еще объяснения! Тем паче, война-то еще не прекратилась, только замерла в преддверии переговоров о мире. А мир, хоть и был долгожданным, радости бурам не нес. Петр хотел бы ускользнуть вообще незаметно, но так просто Ян его не отпустил и, закатив ужин почти королевский, наутро выехал провожать. Ясное дело, с ним потянулись и вестовые Петра, не говоря, конечно, о Каамо, – кавалькада получилась изрядная.

Петр ехал бок о бок с Яном. Хорошо бы пристроить рядом еще и Каамо, но горная дорожка была узковата, по бокам ее теснили то камни, то деревья. Каамо ехал сзади. Предстоящую разлуку он переживал с болью, последние дни молчал и все отворачивал свои карие глаза. О нем Петр договорился с Коуперсом: парень станет помощником Яна, будет водить сафари. Это обеспечит ему и деньги, и хоть малую, относительную независимость.

Ехали не быстро и молча, Петру в самую бы пору любоваться на прощание пейзажами Лиденбургских гор, однако на этот раз они не притягивали его к себе.

Справа, еще только-только приобретая вид реки, уже погромыхивала, ворочая камни, Инкомати, бегущая со здешних гор в Индийский океан. Она-то и не дала путникам услышать приближение догонявшего их всадника.

Он появился нежданно из-за поворота дороги, повторявшего излучину реки. Только тогда и услышали топот его коня. Это был Антонис Мемлинг.

Они остановились. Антонис запыхался чуть меньше скакуна.

– Как же это ты, Питер, уехал и не дал знать? – не успев остановиться, начал он попреки. – Разве друзья поступают так? Или я тебя чем-нибудь обидел?

Он мог бы и не произносить этих слов, простодушный мужик-добряга: и без того его лицо выражало обиду и горечь. Петру стало совестно, жалость полоснула душу. Ведь чуть ли не с первого дня войны он с этим здоровяком вместе… Дотянувшись до Мемлинга, Петр неловко обнял его и притянул к себе. Антонис сразу оттаял.

– Ну то-то же, – пробормотал он. – А я уж думал: обидел чем…

– Что ты, Антонис, дружище! Извини меня.

– Какие там извинения, Питер! Можно, я тоже немного провожу тебя?

Вдруг раздались выстрелы; горное эхо множило их. Судя по всему, группа вестовых, проехавшая вперед, наткнулась на противника.

Так оно и было. Проскакав ярдов триста, не больше, Петр с товарищами очутился на опушке леса. Впереди расстилалась поляна, густо усеянная термитниками. Высокие конусообразные гнезда термитов не берет никакая пуля, и этим, конечно, воспользовался Франс Брюгель, оказавшийся во главе молодых буров, которые напоролись на небольшой отряд драгун, расположившихся на отдых. Мгновенно спешив своих людей, Франс приказал положить лошадей и рассредоточил бойцов. Англичане стреляли по ним с противоположного края поляны, от леса, однако безрезультатно, а сунуться дальше не решались.

Ян послал Антониса и Каамо в объезд по левому, лесному краю поляны; открыв огонь с фланга англичан, они, если не спугнут их, дадут возможность продвинуться ребятам Брюгеля. Каамо и Мемлинг с места взяли в галоп.

– А мы подождем здесь, – сказал Ян и, спрыгнув с коня, преспокойно расселся на траве. – Садись, Питер.

Петр рассмеялся:

– Ты чудак, Ян, и не очень-то умеешь хитрить. Думаешь, теперь надо как-то по-особенному заботиться о моей голове? Ничего с ней не случится! – Он дал коню шенкеля; Алмаз стремительно вынес его к Инкомати и помчал вдоль реки.

Это было, конечно, неосторожно, но и до этого дня Петр бывал далеко не всегда осмотрителен в бою. Однако именно сегодня вражеская пуля зацепила его. В первый раз за всю войну! Впрочем, и на сей раз ему повезло, недаром буры говорили, что он родился в рубашке. Ее и царапиной-то настоящей нельзя было назвать, эту пустячную ссадину на пальце, – столь тонким, прямо-таки нежным скользом коснулась пуля.

Тем временем огневая потасовка подошла к концу – много быстрее, чем поначалу можно было ожидать. Франс, пользуясь надежным прикрытием термитников, двинулся вперед и сам ударил по англичанам. А тут подоспели еще Антонис и Каамо. Англичане бежали, под их офицером в последний момент рухнула лошадь.

Когда Петр и Ян поскакали к своим, те плотным кольцом окружили плененного англичанина и Каамо. Молодой негр ожесточенно говорил о чем-то. Буры возбужденно гудели. Обезоруженный офицер зло пофыркивал.

Петр сразу узнал его. Это был Чарльз Марстон. Он не изменился с тех пор, когда они познакомились, так не понравившись друг другу. Только его пронзительно рыжие усы торчали, пожалуй, еще более воинственно, а налитая шея стала совсем багровой. Впрочем, это можно было объяснить и обстоятельствами момента.

Все расступились перед Петром и Яном. Марстон увидел своих знакомцев и, видимо, тоже сразу узнал их. Поглядывая исподлобья, он сказал с кривой усмешкой:

– Конечно, рассчитывать на снисхождение мне не приходится.

– Рассчитывайте лучше на справедливость, вы ведь не женщина, – бросил ему Петр.

По бурскому военному обычаю, суд состоялся тут же. Бесчинства карательного отряда Марстона в негритянских селениях даже не поминались – у буров были к нему свои счеты: разоренные дорпы, сожженные фермы, угнанные в концлагеря семьи. Любой другой был бы помилован, Марстон – нет.

Пока вершился суд, Петр отошел в сторонку. Одна мысль взволновала его. Он немало повидал смертей, убивал сам и других посылал убивать и умирать. Дело касалось десятков и сотен жизней, а все казалось простым, само собой разумеющимся. А вот сейчас речь шла о жизни одного негодяя, и все же Петр задумался, вправе ли они распорядиться ею.

Оказывается, это очень разные вещи – убить в бою и вне боя. Умри Марстон от пули, выпущенной Франсом или Каамо полчаса назад, все считали бы это естественным и не надо бы никакого суда… Петр поразился: да, именно естественной считали бы совершенно противоестественную, от пули, смерть. Ведь естественным было то, что полчаса назад кто-то стрелял и попал в него – к счастью, только чуть поранив, а мог бы и сразить, и это было бы в порядке вещей, просто кто-то из англичан исполнил бы свой долг. Эвон как… даже долг!

Значит, когда вооруженные стреляют в вооруженных – это война, а когда в безоружного – это убийство? А подумал ты, кто он, этот безоружный? Не сам ли ты совсем недавно бросил Марстону слова о справедливости? Что же, это будет справедливо – отпустить карателя, чтобы он мог снова взять оружие и снова убивать и грабить? О, тогда бы они с Якобом Мором всласть поуправляли этой страной!.. Так не справедливо ли будет вбить его пулей в землю, даже если в данную минуту он безоружен? О снисхождении можно думать только среди честных и равных, а снисхождение к разнузданному убийце и грабительству – слюнтяйство и преступление. Человеку, который готовится к классовой борьбе, вовсе не пристало забывать это!