Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

Михаил Авдеев — очень перспективный командир и воздушный боец, так что рекомендую с ним при случае познакомиться…»)

Пророческими оказались слова генерала Острякова! 17 лично сбитых фашистских самолетов имел на своем боевом счету Михаил Авдеев. Он действительно стал командиром авиасоединения…

— Героическая была батарея, — вспоминал Михаил Васильевич Авдеев. — У нас, у летчиков, о ней не раз даже спор возникал. Одни говорили, что на нее со всего Черноморского флота специально моряков-снайперов зенитной стрельбы отобрали, другие, и в том числе я, утверждали, что столь высокое огневое мастерство плавбатарейцев — результат их непрерывной боевой практики и учебы, знания повадок врага. Что же касается нашего самолета, спасенного плавбатареей, то ведь она не один самолет спасла. На войне все было взаимосвязано. Мы прикрывали плавбатарею, помогали ей — она выручала нас…

И все же мне очень хотелось пройти по следам фронтового рапорта Сергея Яковлевича Мошенского, рапорта от 12 июня 1942 года.

Поиск был долгим, но увенчался успехом. Я нашел летчика, которого тогда выручила из беды плавбатарея. Вот его рассказ: «Тот день я помню очень хорошо, как будто все происходило только вчера…

В штаб нашего авиаполка доставили пленного немецкого летчика. Высокого, рыжего, с двумя крестами на комбинезоне.

Допрашивали пленного здесь же, в штабной землянке. Пытались узнать цель полета, состав авиачасти, место ее базирования. Допрос вел военврач Хальшян, хорошо знавший немецкий язык, но дело не продвигалось. Обер-лейтенант постоянно кусал губы, и единственное, что довольно внятно сказал, — не может, мол, простить себе свою оплошность… Столько дней провоевать под Севастополем и так случайно нарваться на зенитную завесу… Знал ведь, с какой стороны безопаснее подойти к Херсонесу, а пошел напрямик, через бухту… Обер-лейтенант словно искал у нас сочувствия, а мы, слушавшие его ответ, засмеялись. Почаще бы случались такие случайности!

На столе лежали промокшие вещи немецкого летчика (его выловили из воды), удостоверение личности, в котором трудно было что-либо разобрать, в нелучшем состоянии — бумажный листок-письмо, авторучка, французская зажигалка, инкрустированная перламутром.

Хальшян горячился, начинал терять терпение, но вошедший полковник Морозов сказал ему, чтобы он попусту не терял времени и отправил пленного в штаб СОРа.

Когда летчика увели, Морозов подозвал к столу меня и старшего лейтенанта Тургенева, развернул карту. «Здесь, — сказал он, указав на один из знакомых квадратов, — прорвались немецкие танки. Вам двоим вылет, немедленно. Проштурмовать. Уничтожить. Вас прикроют истребители».

Мы побежали к своим самолетам. Над аэродромом стоял рев моторов: это готовились к вылету истребители. Уже на стоянке узнали мы, что их будет четырнадцать. Сила немалая, тем более для обстановки тех дней. Но в стороне от аэродрома висела «рама» — самолет-корректировщик. Она наверняка оповестит своих о нашем вылете…

Последнее время, по предложению командующего авиацией флота генерала Ермаченкова, перед вылетом на задание наших самолетов, аэродромщики «играли» немцам одну-две ложные тревоги. Суть «игры» сводилась к следующему: по аэродрому ездила полуторка, в кузове которой был установлен авиамотор с пропеллером. Работая на малых оборотах, пропеллер вздымал клубы красной херсонесской пыли, создавал видимость взлета по крайней мере звена самолетов!.. А то и сами самолеты делали несколько ложных выруливаний, создавая тот же эффект активной боевой работы. Гитлеровцы немедленно поднимали в воздух и стягивали к аэродрому два-три десятка истребителей, и те, барражируя, попусту жгли горючее. Когда же горючего у них оставалось на ограниченное время и «стая» над аэродромом редела, взлетали наши самолеты и уходили на задание.

На этот раз вылет был срочным и ложная тревога не игралась. Как мы предполагали, явились вызванные «рамой» «мессеры». Около тридцати тонкохвостых, похожих на ос машин. Отойти от аэродрома было непросто, и самое лучшее, что мы с Тургеневым могли сделать, это, пользуясь начавшейся воздушной каруселью между истребителями, снизиться до бреющего и идти выполнять задание без прикрытия.

Рельеф местности знаком до мельчайших подробностей. Десятки раз ходили мы по этому маршруту. Влево уходит дорога на Севастополь, прямо внизу — холмы и за ними передовые позиции наших войск…

Немецкие танки мы заметили сразу. Правда, их оказалось меньше, чем предполагалось. Может, раньше их действительно было больше, но теперь к Севастополю, лениво постреливая, шли только два…

Я подал Тургеневу сигнал: «Работаешь по второму! Атакуем!»

Мы ринулись вниз. Пушечные трассы всклубили дорогу, впились в танки… Я вывел штурмовик из атаки, оглянулся. Танки горели. По неписаной севастопольской традиции мы прошли над ближайшим участком наших передовых позиций. Заметили немецких пехотинцев, скапливающихся под горою. Проштурмовали. Прошлись огнем. Судя по всему, сорвали намечавшуюся атаку: гитлеровцы, точно тараканы, разбежались по воронкам и щелям…

Выйдя из пике, я резко бросил машину в сторону. То был старый, испытанный прием.

Ведь только что я атаковывал и внимание мое было приковано к полю боя, а значит, какое-то время я не имел возможности следить за тем, что происходило в воздухе у меня за спиною. Предосторожность спасла мне жизнь! Там, где мгновение назад находился мой штурмовик, пронеслась пушечная очередь. За нами увязались «мессеры». Оглянувшись, заметил: за мной четверо. И за Тургеневым — не меньше…

Не защищенному со спины штурмовику уйти от «мессершмитта» трудно. (Штурмовики тогда еще не имели второй кабины со стрелком-радистом.) Спасенье было в мастерстве пилотажа, в маневре. А еще в потере высоты. (На малой высоте скоростной «мессер» был ограничен в маневре.)

Я бросал самолет из стороны в сторону, описывал дуги, совершал зигзаги. Делал все, чтобы атакующие «мессеры» не разгадали мой очередной маневр, не зажали в клещи… Показалась Казачья бухта, аэродром, но садиться нельзя… «Мессеры» не отставали. Они хотели уничтожить меня во время посадки. Что же предпринять?

Делаю вираж… Внизу зеркало бухты… И вдруг спасительная мысль: идти к плавбатарее! Снизиться, пройти над ней, и, если «мессеры» увяжутся, батарейцы наверняка отсекут их огнем, собьют с курса… А тем временем, может, удастся сесть!

Пошел на плавбатарею. Вот она, почти квадратная, железная коробка размером со спичечный коробок. Ниже, еще ниже! Вот батарея уже размером с книгу. Батарея увеличивалась в размерах. Уже отчетливо видны люди возле орудий и пулеметов… Стволы орудий повернуты в мою сторону. Мелькнула мысль: «Не примут ли за немца?» Качнул крыльями…

Пронесся над батареей. Совсем отчетливо на мгновение увидел лица людей. Заметил дымок — выстрел одного из орудий. Надвигался берег… Вот и посадочная полоса. Заходить против ветра — нет времени. Ждать, пока на аэродроме разорвется очередной, падающий ровно через 40 секунд немецкий дальнобойный снаряд, тоже нельзя…

Сажусь. Откидываю фонарь, оглядываюсь. Так и есть, сверху, как раз по курсу моей посадки, на меня падает «мессер». А лишенный маневра, беззащитный штурмовик продолжает катиться по полосе…

Не дожидаясь, пока погасится скорость, я выбрался на крыло и кубарем вывалился из штурмовика, покатился по земле, а «мессер» ударил по пустой кабине…

Федору Тургеневу повезло. Его не атаковали, и он ювелирно притер к посадочной полосе самолет, загнал его в капонир.

Самолет мой выбыл из строя ненадолго: механики всего лишь заменили в нем развороченное снарядом сиденье.

…Так летали мы с Херсонесского аэродрома, и недосуг было в те дни считать, сколько раз жизнь каждого из нас висела на волоске. Шла война, и не было времени думать о смерти. Думали о том, как уничтожить врага, выиграть бой, а выиграв, снова думали о победе.

Теперь же, вспоминая прошлое, могу со всей ответственностью сказать, засвидетельствовать: в тот день плавбатарея № 3, легендарная «Не тронь меня!», спасла мне жизнь.

Герой Советского Союза полковник в отставке Мирон Ефимович Ефимов».

Работая над книгой о плавбатарее, я старался зримо представить своих героев, знать, как они выглядели. Почти каждый третий из плавбатарейцев известен мне в лицо. Удалось собрать фотографии всех командиров. Правда, сначала у меня было фото С. Я. Мошенского, где он — старший лейтенант и без ордена, которым его наградили в марте сорок второго. Не было и фотографий плавбатарейцев в боевой обстановке, возле орудий, хотя оставшиеся в живых вспоминали, что последнее время их довольно часто навещали фотокорреспонденты. Об этом же в своих письмах к жене сообщал и Мошенский.