Аркадий Бабченко - Война

Ступив на дамбу, мы сразу почувствовали в мышцах приятную расслабленность: предательская земля, прячущая в своих недрах смерть, кончилась. Под ногами появился открытый, честный бетон, по гладкой твердости которого можно идти без опаски.

Прошли буквально несколько метров и наткнулись на останки двух женщин. Я слышал про них: это были две басаевские снайперши, уходившие вместе с обозом. Обе русские, обеим за тридцать. Одна из Волгограда, другая, кажется, из Питера. Ту, что из Волгограда, звали Ольгой, и ее опознал один парнишка-пехотинец; когда он поднялся на дамбу и увидел ее, глаза у него стали квадратными. Потом он рассказывал, что никогда бы не поверил в такое, если бы не видел сам: женщина оказалась его соседкой по лестничной площадке, и парень не раз бывал у нее в гостях.

Женщины лежали рядышком. Смерть изуродовала их не очень сильно, и даже после смерти они отличались от мужчин: их позы остались по-женски кокетливыми, длинные волосы обеих были рассыпаны по бетону, переливались на солнце.

Мы стояли над ними, смотрели на мертвые женские тела… Потом к нам подошла Ольга. Не знаю, простое ли это совпадение или же она что-то почувствовала, но Ольга сразу подошла к той, из Волгограда, тоже Ольге, совсем не обращая внимания на вторую женщину. Она стояла над ней молча, не говоря ни слова и ни о чем не спрашивая, просто стояла и смотрела, а глаза ее в этот момент приобрели невероятную глубину – все тайны Вселенной отражались там, и смысл жизни ей был абсолютно понятен.

Я смотрел на этих женщин, живую и мертвую, и думал, что они очень похожи. Обе маленькие, обе в камуфляже, волосы у обеих одного каштанового оттенка, обеих одинаково зовут. Ольга как будто стояла сама над собой, как это бывает во сне, когда можно увидеть себя со стороны. Потом так же молча развернулась и пошла к бэтээру, ни на кого не глядя, а мы все стояли там, около мертвой женщины и смотрели вслед живой, и, пока она шла, никто из нас не проронил ни звука.

Их не любили. Ни в первую войну, ни во вторую.

Чеченцы – за разбой, насилия и убийства. В плен никогда не брали, убивали на месте, предварительно отрезав уши и вырвав язык.

Солдаты – за увиливание от боя. За шкурничество и ложь. «Мы с ними делаем одну работу, – возмущались срочники, – но делаем ее лучше. Так почему же им платят больше?»

Офицеры – за неуправляемость, пьянство и воровство. За ночные выстрелы в спину.

Их всегда кидали в самое месиво. Штурмовые роты, которые должны были атаковать в первой шеренге и первыми погибать, формировались из них. Но не потому, что они лучше всех воевали, а потому, что их не жалко было пускать на пушечное мясо. Если кто-то должен умереть, пускай умрет худший.

Такие сводные отряды за глаза именовали штрафбатами. Добрая половина контрактников в них была после зоны.

Зэки в армии – не новость. А уж тем более в Чечне. С самого начала кавказской войны сюда начали слетаться отморозки со всей России. Запах грабежей и безнаказанности был настолько силен, что его не перебивал даже страх смерти. Сколько уголовников понаехало тогда в Чечню, никто не сможет сосчитать даже сейчас. Одна-две судимости среди солдат-контрактников были обычным делом. Многие ходили под сроками. Встречались даже индивидуумы, находящиеся под подпиской о невыезде.

– Тогда, в девяносто пятом, ситуация с контрактной службой была примерно такая же, как сейчас – с альтернативной. Механизм продуман не был, о каком-либо профотборе не шло и речи, – рассказывает начальник четвертого отдела одного из столичных военкоматов майор Петренко. – Брали всех подряд, справки из милиции требовали ради проформы: они ничего не решали. Хочешь на бойню? Пожалуйста, езжай, погибай. Все лучше, чем мальчишки-срочники.

Пользуясь случаем, в армию хлынула такая волна всякой швали, что военные взвыли. Контрактников сразу же возненавидели. Всех, без разбора. Помню, как морщился один из комбатов, когда вертушка привезла из Ханкалы «долгожданное» пополнение:

– На черта они мне нужны? Две недели будут водку пить да по развалинам шариться. А как намародерничают достаточно, начнут автоматы бросать да рапорта на увольнение строчить. Дома барахло скинут, деньги пропьют – и по новой в Чечню.

Грабили ребята, конечно, по-черному. Даже в бою, между делом. Типичная картина атаки: взвод занимает подъезд и рассыпается по этажам. А через пять минут подразделение уже похоже на коктейль в стакане – слоями. На третьем этаже – срочники. Третий этаж – это оптимальная высота. И гранатами снизу не забросать, и сматываться в случае чего невысоко. А начиная от четвертого и выше – мародеры. Автоматы за спинами, руки шарят в брошеных сундуках чужих квартир. В глазах – алчность, не до боя. Не гнушались ничем. Самым ходовым товаром, конечно же, были драгоценности. Но и магнитофоны, хрусталь, сервизы, просто качественные шмотки исчезали в солдатских сидорах. Один как-то подошел ко мне с носовым платком, свернутым в кулек.

– Слышь, ты из Москвы, образованный. Скажи, это золото? – и достал из платка несколько кусочков тяжелого металла.

Это было золото. Зубные коронки, несколько штук. Одна – на три зуба, на нижнюю челюсть.

Бытует романтическое представление о том, что самые отчаянные, безудержного геройства солдаты получаются именно из зэков. Мол, зона уже научила их волчьим законам выживания.

Ничего подобного. Злость и храбрость – разные вещи. Чтобы быть солдатом, нужно не бояться умереть. Нужно быть готовым отдать жизнь за товарища, поползти за раненым на открытое пространство под снайперский огонь. Но мораль блатного мира учит другому: своя шкура дороже всего.

Таких в бой прикладом не загонишь. У них всегда найдется тысяча причин, чтобы остаться у кашеварки истопником. А если совсем уж приспичит, можно вопить о нарушении конституционных прав и писать рапорт об увольнении. Благо, контракт можно расторгнуть в любой момент, хоть посреди боя. Есть в нем такой пункт.

За последние год-два объединенная группировка войск в Чечне превратилась в надежную зэковскую малину. Только теперь сюда едут не ради грабежей. Воровать уже нечего, разве что сырую нефть в банках вывозить. Теперь в республику зэков гонят «срока». Чтобы лечь на дно, лучшего места, чем Чечня, не найти. А главное, совершенно на законном основании можно откосить от тюрьмы. УК гласит, что срок давности за преступления засчитывается только в том случае, если подозреваемый не скрывался от следствия. А если он не только не скрывался, но и на государственной службе был? А если еще и медаль заработал?

Награды – вот что сегодня влечет в Чечню уголовника. На привале под Шатоем закурили с одним пехотинцем. Он представился Антошей-снайпером из Питера:

– Мне эта Чечня на хрен не нужна, сейчас тут только гроши взять можно. Я – следователь, взяток набрал столько, что могу купить себе дом за границей. У меня есть квартира, иномарочка. Но на мне срок висит. Мне медаль нужна – я тогда под амнистию попадаю.

Впрочем, что удивляться простым рядовым, если в Чечню от суда бегут командиры полков. Как-то разговорился с работником военной прокуратуры Московского военного округа. Речь зашла о Чечне. Начали перечислять общих знакомых.

– Как ты говоришь, Дворников? – переспросил он. – Ну как же, знаю, полковник, командир полка. Наш клиент. Давно его разрабатываем. Только вряд ли дело до конца доведем: он в Чечне на повышение пошел, орденоносец…

Зэки приносят в армию жестокость. Озлобленность вкупе с жадностью – их основная черта. Помню, как в Черноречье гоняли на минное поле пленного боевика. Поле было завалено трупами, на нем почти полностью полег прорывавшийся из Грозного отряд Басаева. «Чех» приносил пехотинцам оружие, наркоту и деньги, а они снова гнали его на поле и заставляли обшаривать карманы погибших. Пленный сумел сделать три ходки, обогатив своих хозяев на тридцать тысяч долларов, после чего противопехотной миной-лягушкой ему оторвало полступни. Расстреляли.

Самое страшное то, что своей жестокостью блатари заражают остальных. Чеченца убил уже солдат-срочник. Отвел его на дамбу и там расстрелял. А потом хвастался: «Я “чеха” завалил», не понимая, что расстрелять безногого пленного совсем не значит быть солдатом.

Мой однополчанин, Саня Дарыкин, с которым мы вместе призывались на воинскую службу, поначалу был нормальным парнем. Вместе служили, вместе огребали от дембелей, вместе драили полы. Через три месяца службы он в самоходе угнал авто мобиль. Семьдесят суток дисбата сделали из него совершенно другого человека. Нас, своих сослуживцев, Саня больше не признавал. Дембелей тоже. Собрал вокруг себя стаю таких же судимых, как и он сам, только с ними и общался. Его любимым развлечением стало заставлять молодых после отбоя забираться под потолок казармы по трубе отопления. Кто не укладывался в пятнадцать секунд, получал в душу.