Борис Дубровин - Стой, мгновенье!

Но за этими шестью точками, как бы вмерзшими в ледяную пустыню, за этими шестью карликами, словно скованными страхом, за этими шестью человеками, убеленными пургой и опасностью, но не побледневшими перед ними, за этими людьми лежали сломленные ими преграды. И если бы у ночи, кроме гнева и жестокости, были бы еще глаза и память, ей бы открылось немало. За Александром Павловичем Мишиным стояли годы войны, годы потерь и побед, годы риска и напряжения: «Дорога жизни» на Ладожском озере, бессчетные подводные рейды в Финском заливе, на Балтике, на Севере и на Одере. Свыше пяти тысяч часов провел он под водой. И за одним из самых молодых — за Дорианом Котенко пылала скорбная и немеркнущая ленинградская эпопея, его сердце вобрало осколки снарядов, судеб и испытаний, обрушенных на великий и вечный Ленинград. За Николаем Михайловичем Губиным, за Василием Сокуром, за Александром Андреевым и за Виктором Мурашевым воспоминания раскрывали преодоленные глубины многих морей.

Они, эти шесть человек, услышав, что ледоколы «Капитан Белоусов» и «Капитан Воронин» повреждены, вызвались сами, оторвались от своего Ленинграда, который жалко оставить и на один час. Они знали, что такого подводного ремонта ледоколов в Арктике да еще полярной ночью не было в истории. И не за длинным рублем и не за славой, а просто по велению сердца, просто потому, что иначе нельзя, встали эти люди здесь, у бухты Тикси перед безмерностью ночи, пурги и льдов.

Так начался поединок,

Мишин, Андреев и Котенко вместе с матросами ледокола «Капитан Белоусов» натянули на месте работ брезентовую палатку. Бочка из-под бензина обрела трубу, топку и стала печкой. С удивительной прожорливостью она поглощала обломки ящиков, каменный уголь и темные куски отверделой нефти. Аппетит новоиспеченной печки значительно уступал ее теплу, так что, пока согревалась грудь, обращенная к топке, спина успевала оцепенеть. И в палатке, куцей и утлой, как рыбацкое суденышко, была установлена помпа, а двое матросов с ледокола качали воздух для того, кто спустится в воду. Шланги от помпы шли в сторонке, чтобы не касаться печки.

В который раз, но здесь в Тикси впервые, стройный и подтянутый Мишин начал одеваться перед спуском в море. На мускулистую грудь и руки, обрисованные тельняшкой, лег свитер из верблюжьей шерсти. Рейтузы, еще свитер, плотные ватные штаны, шубные, кожаные, обильно подбитые мехом чулки выше колен, шерстяные перчатки, шерстяная феска — все это преобразило Мишина. Но когда он облачился в прорезиненную тройную ткань водолазной рубахи, когда на его ногах воцарились тридцатишестикилограммовые свинцовые калоши, а на груди и спине пудовые, хотя и круглые, как медали, грузы, притянутые веревкой, когда наконец застекленный глобус скафандра увенчал эту глыбу ткани» свинца, железа и резины, тогда Мишина не стало. Стояло не то неповторимое железноголовое чудовище, весившее сто шестьдесят килограммов, не то посланец неведомой планеты, и лишь упрямый подбородок, утонувший в глубине скафандра, помогал угадать в этой глыбе человека. Нелегко двигаться в таком пятипудовом одеянии.

Тяжело ступая, водолаз с грушеобразной пятисотваттной лампой в руке подошел к проруби. Прорубь площадью в один квадратный метр была вырублена во льду перед самым носом ледокола. Она напоминала венец колодца» сложенного из белого, метровой толщины Мрамора.

По спусковому концу, так называется пеньковая веревка с балластом, человек начал спускаться под воду.

Темное густое море жадно схватило водолаза, сжало его, уверенное, что никогда уже не отпустит к людям. Шипел в скафандре воздух, подаваемый из палатки. Перед стеклом иллюминатора, как микроскопические воздушные шары, покатились вверх шарики воздуха. Тяжкое облачение водолаза начало терять вес и в неповоротливом большеголовом чудовище проснулась гибкость и подвижность человека.

Годы подводного труда! Годы, годы! Это вы научили Мишина редкому искусству так нажимать головой на золотник, чтобы точно устанавливать вес и плавучесть своего закованного в водолазные доспехи тела. Вот и теперь он, не думая, руководствуясь инстинктом водолаза, головой нажимает золотник, освобождается от хищных объятий моря, становится невесомым и, прикоснувшись ко дну, ощущает ил и глину. Черт возьми! Жить стоит, если ты можешь остаться один на один с морем. Не только остаться, а драться с ним!

Лампа — своеобразный фонарь. Мишин вытягивает ее перед собой. Зеленая, студенистая вода просматривается метра на два, а стоит сделать шаг, как муть взлетевшего ила заволакивает все перед глазами.

Дно ровное. Черно-серая глина присыпана илом, как пеплом, словно здесь сожжены и похоронены надежды всех, пытавшихся спорить с Арктикой.

Шаг.

Еще шаг. И ничего не видно. Остановка.

Рассеивается ил, и перед стеклом- иллюминатора рыбешки. Небольшие рыбешки. Сантиметров по пятнадцать — двадцать. Замершие, изумленные флотилии рыб. Рыбы не понимают еще, живое существо перед ними или видение. Видение поднимает лампу, и рыбы исчезают. Но на смену им несутся новые, чтобы своими глазами увидеть призрак, потому что живое существо, а тем более человек, не часто отваживалось спуститься под лед, под свинцовую толщу полярного льда.

А человеку не до рыб. Он наклоняется к илу, он поворачивается в разные стороны, то плывет, то идет. Он всматривается в непоколебимую зеленовато-черную беспредельность, чтобы найти трос с балластом, поднять его и перенести с левого борта на правый.

Стоит слегка перебрать воздуха, как море, разъяренное подвижностью пришельца, пытается выкинуть его наверх, а попробуй позабудься и не добери воздуха, и море кинется, чтобы задушить тебя. Оно не первый раз пытается покончить с тобой, но снова и снова отступает и прикидывается мирным, тихим и добропорядочным.

Мишин сперва почувствовал, а потом уже увидел, где находится трос с балластом. Он поднял его и понес к другому борту, глазами нащупывая хотя бы намек на огонек, на искру огня, потому что с другого борта по совету Мишина заблаговременно, как ориентир, спустили другую лампу подводного освещения. Но толща воды растопила свет во мгле, и опять пришлось припомнить все повороты, какие делал при поиске троса. Припомнил все повороты до единого, чтобы выбрать направление поиска правого борта. У ледокола двадцать два метра в ширину, но в кромешной тьме под миллионотонными сводами льдов такой путь может равняться километрам. Опыт! Спасительный опыт! Вот справа — не свет, не сумрак, а робкий, трепетный полунамек на свет, и Мишин движется туда, где медленно-медленно, сначала как бледная искорка, потом как тусклая звезда, а потом уже ярко и обрадованно выдвигается лампа правого борта. Здесь глубина метров восемь. Мишин передает трос наверх, матросы «Белоусова» обтягивают им подводную часть ледокола и к тросу крепят беседку. Мишин мельком думает о тех отъявленных оптимистах, которые опрокинутый навзничь длинный и узкий деревянный стол так поэтически назвали беседкой. Беседку весьма прозаически подводят на тросах под пробоину. С бортов ледокола регулируют длину тросов, передвигают беседку то вправо, то влево, то вверх, то вниз. Все это по приказу Мишина, связанного телефоном с ледоколом.

Беседка, наконец, укреплена, к ней привязан балласт, чтобы уменьшить ее плавучесть. Водолаз взбирается на этот стол и к одному из тросов привязывает лампу. Глаза водолаза, как глаза хирурга. Он остро и пристально всматривается в носовую часть ледокола. Она, как летопись пережитого. Длинные трещины зияют в ней, как раны. Царапины глубокие, как шрамы. И на мгновение чудится, что вокруг ран и шрамов багровеет не ржавчина, а спекшаяся кровь корабля.

Скала, не отмеченная в лоциях, встала на его пути и гранитным плугом пропахала грудь ледокола. Сейчас, под водой, Мишин чувствует боль металла, словно раны и шрамы ледокола рассекли его широкую грудь.

Телефонную связь с Мишиным держал Котенко, голос его звучал приглушенно, словно из другого мира. И сейчас, когда Мишин вылез и озябший наклонился к блаженному теплу печурки, приятно видеть, что Котенко не в другом мире, а рядом. А Дориан Котенко уже готовится к спуску. Он берет с собой металлическую щетку, зубила и кувалду. Обхватив ногами края так называемой беседки, лежа на спине, он сдирает металлической щеткой ржавчину: короткий рывок, и коричневая муть обволакивает трещины.

Потом он еще сильнее зацепился ногами за края беседки. Левой рукой на сгибе в локте держась за трос и сжимая ею же зубило, он набирает побольше воздуха и скафандром упирается о корпус корабля. В правой руке десятикилограммовая кувалда. Тут уж не скажешь: точка опоры.

А воздуха набрано столько, так упираешься скафандром о корпус, что стоит лишь соскользнуть, и тебя, как пробку, выбросит и может выбросить даже ногами вверх. Котенко зубилом вырубает фаски по трещинам. Он снимает угол кромки металла для увеличения площади сварки. Кувалда тяжела. А сила удара не та: мешает вода. Садятся зубила, сдают руки, слабеют удары.