Григорий Линьков - Война в тылу врага

— Совесть? На это я вам вот что скажу. — Зайцев повернулся ко мне и заговорил, все больше оживляясь: — Вот вы приходите и меня спрашиваете, как да что. А ведь я не знаю, кто вы, свой или чужой? И хорошо еще — усовестить стараетесь. А другой, очень просто, и пристрелить может как предателя. Не обидно за дело погибнуть, а за напрасно смерть принимать неохота Так вот перед каждым вооруженным человеком и объясняешься. И рад бы помочь своим людям, да как? Вот в чем вопрос. — Он еще раз пристально посмотрел мне в лицо и, помолчав, продолжал — Меня уже и в гестапо таскали. Донес тут один прохвост. В прошлом я его под суд сдавал за расхищение колхозного добра.

— Ну и как?

— А известно как — расстрелять хотели, плетей всыпали: ты, мол, большевик.

— Обошлось, значит?

— Обошлось, да не очень. Подписку пришлось дать.

— А как же дальше намерены поступать?

— А так же, как и раньше. Вот вам помогать надо? Надо. Вы куда, в Ляховичи? Нельзя вам туда — в Ляховичах гитлеровцы вчера расположились.

И он коротко рассказал мне о положении в районе. Я открыл карту и, пока Зайцев будил жену и та готовила ужин, наметил новый маршрут на Домжарицкое, с учетом полученных сведений. За ужином хозяин рассказал о сыне-ремесленнике в Ленинграде, о своем колхозе, и в том, как он говорил, чувствовался хороший советский человек, преданный и честный. Он нравился мне все больше.

Поблагодарив хозяина за гостеприимство, я спросил, не может ли он дать мне лошадь. Зайцев посмотрел на меня с удивлением: видно было, что он отвык от того, чтобы вооруженный человек просил, да еще вежливо.

В два часа ночи подъехала подвода. Я снова окунулся во мглу, и снова тарахтела телега, и я ехал под добродушную брань деда, журившего лошадь за то, что, дожив до этаких годов, она все еще толком не знает дороги.

И, точно боясь обидеть старого гнедка, дед начинал журить себя за то, что он тоже не определит «шляха» дальше, чем за десять километров от своего села, хоть и прожил на свете на сорок лет больше этого мерина.

— Вот разве ж в город Лепель днем бы, пожалуй, не заблудился. А только ехать-то туда опасно… Гестапо может задержать и посчитать за партизана. — Старик, насторожившись, помолчал, Затем он снова заговорил с конем, как с человеком. Вся эта болтовня велась затем, чтобы пока не разговаривать со мной, а только потихонечку прощупывать незнакомца. Но, утомленный до предела, я этих «тонкостей» сразу не понял.

Возчиком Зайцев назначил того самого человека, который так внимательно осматривал меня, когда мы подъезжали к председателю колхоза из деревни Ротно. Это был крепкий старик лет под шестьдесят, бывший колхозный сторож, он и теперь был правой рукой предколхоза. И Зайцев его посылал в такие ответственные поездки неспроста.

Если я парашютист, то до гестапо не должно дойти, что он давал мне «допомогу». В противном случае ему петля. А если я агент гестапо, а выдаю себя за советского командира, то треба убедиться и… принять меры.

И дед Кондрат был хорош для того и другого.

Он не впервые отвозил гестаповцев и красных командиров и Зайцева не подводил ни с теми, ни с другими.

Зайцев мне и доверял и сомневался. В такое время всякое ожидать возможно. А дед Кондрат был человек надежный, не подведет.

Зайцев прекрасно понимал, что я ему так же не мог довериться вполне с одного разговора. В задачу возчика входило уточнить, кто я, и, в зависимости от этого, выполнять свою роль.

Старый колхозный сторож делал это просто и надежно. Первые километры он на мои вопросы больше отвечал односложно: «Не ведаю». А когда мы стали, подъезжать к селу Заборье, то он осторожно, с расстановочной, заявил:

— Не ведаю, як дальше: ехать али ж не ехать?

— То есть как не ехать? — осведомился я с тревогой в голосе.

— У Заборьи основались нимци…

Сообщил это старик как-то торжественно, не торопясь, предварительно повернувшись ко мне лицом.

Все это восстановилось в моем сознании позже. Тогда же я подскочил как ужаленный и, инстинктивно схватившись за маузер, вскрикнул:

— Так куда же ты меня тащишь, старый черт, если в селе оккупанты? И почему ваш Зайцев не сказал мне ничего об этом? Может, их в Ляховичах нет и повезли меня туда, где можно передать в гестапо, — высказал я прямо свои предположения вслух.

Старик, остановив коня, спокойно меня слушал.

— Нет, что про Ляховичи сказал предколхоза, то верно. В Ляховичах гестаповцы стоят, туда не можно. А здесь только десять словаков. Да ночью они почиют и постов не выставляют. А вы ж не бойтесь, коли наш. Я тут вас по задворкам провезу, пусть их хоть сотня будет.

— Смотри, старый, а то от моей пули не уйдешь.

— Дак как же мне уйти тут? А только вас не подведу я, легче мне сгинуть от чужих, чем от своего, — отвечал старик, немного струхнув, но удовлетворенный тем, что выяснил, с кем имеет дело.

Лошадь шла по малоезженной дороге, идущей к правому концу села. Старик насторожился, точно замер. Он слушал и смотрел, не произнося ни звука, еле заметно шевеля вожжами.

Телегой подтолкнуло послушного меринка, и он, не удержав напора, затрусил под крутую горку, под конскими копытами захлюпала вода. А через несколько секунд крайние хаты остались слева позади и лошадь стала подниматься в гору.

Мой дед еще помолчал минуты три-четыре, всматриваясь в силуэты изб Заборья, потом снял шапку и набожно перекрестился. Я понял, что старик и сам боялся не меньше, чем я.

— Что же ты, дед, перепугался? А говорил: «почиют, службу не несут».

— Да я не нимцев перепугался, а вас, — начал пояснять дед. — Тые словаки на том концу поразместились, напротив предколхоза, и сюды они ночью не пойдут. Боялся, кабы кто из мужиков не вышел — досмотреть, кого везу я. А ты же кого никого в потемках мог принять за нимца, да и пальнуть мне в спину.

Старик был прав. Такие вещи в панике бывают. Мы оба помолчали несколько минут. Селение позади нас растворилось в темноте, Мой возчик потихоньку оживлялся. Теперь он говорил не с лошадью, а со мной.

— Ты что же будешь из самой Москвы аль приезжий?

Я ответил старику, что жил и работал последние годы в Москве.

— По улицам и площадям на праздниках со знаменами ходил?

— Ходил, как все.

— Там, говорят, на праздниках правительство выходит на народ смотреть?

— Да. Правительство выходит посмотреть на москвичей, а москвичи — на Сталина и его соратников.

— И он находится вместе со всеми?

Мне был понятен этот разговор. Именно на него тогда были надежды у всех советских граждан и мысль о нем вселяла всем уверенность в победу, Последующий наш разговор переключился на обстановку вражеского тыла. Мой возчик оказался очень осведомленным человеком. От него я узнал, почему мне не было сказано о словаках в Заборье, и я убедился, что Зайцев неподкупный человек, что в окружающих лесах и населенных пунктах еще немало кроется окруженцев, которые, по мнению деда, дезертиры, и их надо заставить воевать.

А как ведут себя оккупанты? Как гитлеровцы относятся к колхозам, почему они председателей таких, как Зайцев, оставляют на своих местах? И мой дедуся говорил и говорил, нескладно и отрывочно, но убедительно и понятно.

— Нимцы-то, они што? Чужие — это раз, и язык их нам не понятный. Второе — они грабители, фашисты эти самые. Хороших с ними — раз-два и обчелся, а остальные звери, А мужикам обещают свободу, мануфактуру, хлеб и землю.

— Что же землю-то они обещают из Германии, что ли, привезти? — спросил я деда.

— Як ты говоришь? — переспросил меня старик, но, видимо поняв мое замечание, добавил — Вот у нас тоже мужики говорят, насчет машин там али чего, не знаем, а о свободе и земле обман явный.

— Так, говорите, встречаются между ними и хорошие? — не унимался я с вопросами.

— Да был намедни такой случай. Облаву тут устроили они на окруженцев. Оцепили деревню, постреляли по садам и огородам, а затем начали собирать всех, кто затулился. Я стоял у скотника, подошел один ко мне, вроде закуривать. Оглянулся и говорит: «Надо через фронт ступайт… Партизан помогайт. Деревня живи никс гут!» Я говорю: «Не понимаю, пан Никс!» А сам ему в глаза смотрю — не шутит, грустный такой. Я ему бумагу сую и махру сыплю, а он и скрутить-то не может… Зажег ему готовую, свою отдал, он затянулся и пошел, закашлялся от самосада.

Шли уже третьи сутки, как я не спал, и спать мне теперь уже не хотелось, только вялость и апатия все больше овладевали мной, и мысль работала неповоротливо и нечетко.

По дороге, в деревне Липки, я познакомился с председателем колхоза Попковым — крепким, коренастым, еще не старым мужчиной.

Мой возница ехал к нему, как домой. Теперь он знал, кого везет, и, несмотря на мою ругань и угрозы около Заборья, старик, видимо, остался мной доволен. Мы искренне в эту ночь подружились с дедом. Впоследствии он был нам очень полезен.