Александр Зеленов - Второе дыхание

Проплыли мимо остатки разломанного зимника. Потом пронесло на льдинах бревенчатый настил моста, вырванные из грунта сваи, искореженные перила. «Вон и мост сорвало у Тишкина... Экая силища!» — глядя на все это, дивился Лукич.

К обеду ход льда оборвался, туман рассеялся. Сквозь жидкую кисею облачков яичным желтком проглянуло солнце. Кругом просторно заблестела чистая вода, лишь изредка стремя реки проносило, крутя в воронках, отдельные мелкие льдинки, — должно быть, выше, у Тишкина, где снесло мост, опять встал затор.

«Дон-н... Дон-н... Дон-н...»

Колокольный звон, медленный, скорбный, послышался вдруг Лукичу столь явственно, будто церковь стояла рядом, между тем как ближайшая находилась за целых семь верст, в селе, да и на той колокола, с крестами заодно, еще в тридцатых годах поснимали. Теперь в ней по зимам хранили зерно и картошку, а в боковом приделе и в алтаре торговали керосином и скобяными товарами.

Звон в голове стал слышать Лукич с прошлой зимы, фельдшер сказал — давление. Но то было не каждый день, а изредка. А сегодня звон привязался с утра. Выпрямишься, тряхнешь головой — пройдет, поработаешь не разгибаясь — снова, опять трезвонят. К фельдшеру надобно бы сходить, может, каких порошков пропишет...

Кончив красить, Лукич достал кисет с табаком и сел на деревянного «козла», к которому цепью была привязана лодка. Курил и поглядывал вправо, на полевую дорогу, — Настенка, младшая дочь, позавчера еще с сыном в город ушла, продавать рассаду, да заодно приглядеть Витюшке новый костюм на лето: женихом внучонок-то становится, семилетку кончает!..

За ними — к тетке в гости — увязался и рыжий Колька, сын ихней соседки Феньки Полушкиной. Сказали, сегодня к обеду вернутся, а их вот все нет и нет. Может, у Ольги, у старшей дочери, в городе загостились? К средней, ко вдовой Палаге в Тишкино, завернуть едва ли могли: мост-то ведь унесло!

Зря они потащили с собой этого рыжего Кольку. Не нравился он Лукичу — малый-то больно отчаянный! Проходил намедни Лукич мимо Фенькиной развалюхи, — глядь, дьяволенок этот от нечего делать стену свою топором тяпает, слово дурацкое вырубает: «Фан-то-мас». Тоже нашел занятие!.. Да и чего спрашивать с сопляка, если Фенька сама такая, одни мужики у нее на уме. С инвалидом безногим, Лешкой, путалась, со стариком Линарычем... с кем она только не путалась. Старый, молодой — не разбирает, ей лишь бы только в штанах. Мать-одиночка зовется. Да я бы таких матерей!.. Надо, надо ему развести Кольку с Витькой, испортит тот внука ему, архаровец.

Вот Витюшка, внук, у него — золото, а не парень. Намедни сама молодая учительша приходила, хвалила: мальчик очень прилежный, старается...

«Дон-н... Дон-н... Дон-н...»

Лукич стряхнул наваждение. Снова глянул на дорогу, затягиваясь напоследок сладким махорочным дымом.

Далеко, там, где небо сливалось с землей, где дрожало над черными пашнями струистое марево, на дороге маячили две призрачные фигурки.

«Слава богу, идут наконец-то!.. А Кольку — того, видно, в городе, у тетки оставили».

Поплевав на окурок, Лукич придавил его сапогом и принялся было красить стлани, но тут же вновь опустил в банку с суриком кисть.

От дальних ольшаников, где Унжа делала поворот, оторвался и покатился по луговине к деревне какой-то темный комочек. Приложив к косматым бровям ребро шершавой ладони, Лукич вгляделся и скоро увидел: бежит человек.

Через четверть часа из-за горы показалась соседка, Фенька Полушкина, в красной вязаной кофте. Еле переставляя толстые ноги, волоча намокший ватник по земле, Фенька подбежала к вороновскому огороду и, словно перепуганная курица, принялась бестолково соваться в новый штакетник, — крикнуть чего-то хотела, сказать Лукичу, но только зевала по-рыбьи ртом да хватала ладонями грудь, что вздымалась и опадала толчками.

Серко зарычал, ощетинился. Воронов цыкнул на кобеля и махнул одуревшей бабе рукой, — мол, налево, к калитке беги, чего, как слепая, тычешься! Забыла, дуреха, где вход-то?!

Фенька опомнилась наконец, поняла. Хлюстая намокшей до самого живота юбкой, пробежала мимо изумленной Митревны (даже не поздоровалась!) и предстала перед Лукичом в сбитом на спину вязаном полушалке, простоволосая, потная вся.

— Дядя Иван, лодку скорее давай!.. Лодку давай... скорее!

Она вдруг шагнула к лодке, ухватилась руками за сырой, еще в свежей масляной краске борт и принялась тянуть лодку к реке.

— Ты чего, ты чего... Сдурела, никак?! — опешил Лукич. — Не видишь, дура, что лодка крашеная?! — и с силой оторвал от борта Фенькины толстые пальцы.

— Дядя Иван, там люди тонут... Дядя...

Фенька, махнув рукой на реку, подалась к «козлу» и, словно во сне или пьяная, стала дергать железную толстую цепь, которой была привязана лодка.

— Тьфу ты, бешеная! Окстись!.. Какие такие люди?!

— Бабы меня послали, ходили за голиками... Беги, говорят, скажи соседу своему, чтоб лодку скорее... на моторе чтобы под Тишкино гнал. Там люди под лед провалились, — выдыхала бессвязно Фенька и все дергала неподдающуюся, сизую от смазки цепь.

— Пошла отсюдова, стерва! — вдруг взвизгнул Лукич и с силой толкнул Феньку в грудь. — Свою сперва заведи! А чужую не трожь. Слышишь?!

Фенька, чуть не упав, отскочила и окатила Воронова взглядом синих своих, широко распахнутых глаз, полных недоуменья и страха, тут же схватилась и под хриплый лай кобеля помчалась обратно, к выходу.

Воронов ревниво оглядел лодку. По борту от Фенькиных пальцев тянулись косые длинные полосы.

Испортила,стерва, работу!

Снова взяв кисть, слегка дрожавшими пальцами Лукич принялся подправлять изъян.

В душегрейке, отороченной голубым кроличьим мехом, в теплом цветном платке к нему подплыла похожая на боярыню Митревна, кивнула вослед убежавшей Феньке, спросила:

— Чегой-то она?

Зверем глянул на жену Воронов, пнул крутившегося под ногами кобеля, с силой хватил оземь жестянку с краской и, угнув по-бугаиному шею, сутулясь, направился к дому.

Недоумевающая Митревна подняла с земли брошенную впопыхах Фенькину фуфайку, подержала ее в руках, потом положила на прежнее место и, ничего не понимая, тоже пошла к крыльцу, — пошла осторожно, с опаской, как ходит лиса, неожиданно напоровшаяся на горячий след волка. Взошла на крыльцо, потом в сени. Робко открыла дверь в избу, заглянула в горницу — и ахнула.

Старик ее, строго-настрого запрещавший курить в избе всякому, даже гостям по праздникам, сам всегда выходивший с цигаркой в сени или на крыльцо, сидел в красном углу, прямехонько под иконами, и смолил самосадом так, что за дымом не было видно ликов святых, лишь тускло просвечивали на иконах сквозь серый табачный войлок серебряные колючие венчики.

«Ишь раскрылатилась, разлетелась, мать ее в душу! — со злобой думал Лукич. — Лодка моя запонадобилась, лодку ей подавай!.. А ты ее, стерва, делала? То-то! На дармовщину-то каждый горазд. Этому — лодку, другому шубу мою захочется, а третий, глядишь, самовар из избы упрет... Эдак-то сам без порток находишься, если кажному все давать!»

На улице послышались крики. Мимо избы Лукича, мелькая под окнами, бежали бабы и ребятишки. Боком проковылял на своем протезе Федоров Лешка, инвалид войны. Беспрерывно скрипя новой тугой пружиной, пистолетными выстрелами защелкала незапертая калитка, на задах в хриплом лае зашелся Серко.

Воронов глянул с тревогой сначала в переднее, затем в боковое окошко: к нему в огород валила почти вся деревня! Почуяв недоброе, выскочил на крыльцо и грудь в грудь столкнулся с молоденькой учительшей. Алевтина Анатольевна, решительная и бледная, загородила ему дорогу.

— Возмутительно это, товарищ Воронов!.. Стыдно!.. Народ вас в правление колхоза выбрал, а вы... — Голос учительницы сорвался. — Сейчас же отдайте ключи от лодки! — тронув пальцами горло, потребовала она.

— Дак ведь токо что покрашена, нельзя на такой ехать, а то разве бы жалко?! — простонал, чуть не плача, Лукич.

— Дайте ключи!

С огорода, мешаясь с захлебывающимся лаем Серка, понеслись металлические лязгающие звуки. Плечом оттолкнув худенькую учительшу, Воронов сгреб с лавки топор и прыжками помчал на зады, к лодке.

Там работа кипела уже вовсю. Трое баб отгоняли от Феньки длинными палками хрипевшего злобно кобеля, а Фенька под их защитой, выставив толстый зад, ползала на коленях, пытаясь нашарить в подворотне весла. Ребятня и с десяток женщин под началом злой на язык, обличьем похожей на цыганку Саши Курилихи проламывали в огороде большую дыру для лодки, со скрежетом отдирая пришитый большими гвоздями штакетник. А возле «козла» стоял враскоряку Федоров Лешка и, хекая, ломом крушил тяжеленный гирю-замок, пытаясь сбить его с лодочной цепи.

Вращая топор над головой, Воронов ринулся к нему:

— Заррублю-ю-ууу... мать твою, сволочь!!!