Иван Черных - Сгоравшие заживо. Хроники дальних бомбардировщиков

— Так что же вы? — спросил генерал. — Или враг настолько силен, что нет никаких способов бороться с ним?

— Разрешите? — поднялся старший лейтенант Ситный, командир звена из первой эскадрильи, невысокий, плотный, с курносым задиристым носом. Ни один спор не обходился без него. Вот и теперь первым выступил, чтобы возразить генералу, подискутировать с ним.

— Мы не думаем, товарищ генерал, что враг настолько силен, что нет никаких способов с ним бороться, — сказал он и откашлялся, готовясь сказать главное. — Но не надо искать причину наших больших потерь в командирах. Командиры наши тут ни при чем, учили они нас хорошо, и, если бы вы видели, как мы держали строй, как отражали атаки «мессеров», вы убедились бы в нашей высокой выучке. Почему же в таком случае большие потери? Причин много. Первая — «мессершмитты» превосходят нас в скорости и вооружении, в маневренности. Когда первые их атаки сзади с близких дистанций не принесли им успеха, они изменили тактику, стали заходить снизу, где у нас нет стрелков, и открывать огонь не с двухсот метров, как делали раньше, а с пятисот, шестисот, из пушек. Для нашего ШКАСа такая дальность, можно сказать, недосягаема. Вторая причина — отсутствие истребителей прикрытия. Хорошо еще, что «мессершмитты» атаковали нас после бомбометания. Будь мы с грузом, потери были бы гораздо большие. У меня все, товарищ генерал.

Тулинов, внимательно слушавший летчика и записывавший его высказывания в блокнот, вопреки ожиданиям Меньшикова, не стал ни полемизировать со старшим лейтенантом, ни комментировать его выступление, а разрешил ему сесть и заговорил не властно и категорично, как зачастую делал в силу своего волевого характера и служебного положения, а снисходительно, благосклонно:

— Вы неправильно меня поняли, товарищ старший лейтенант. Я вовсе не собираюсь искать виновных. Как я уже говорил, задание все выполнили успешно, и ваши командиры и все вы заслуживаете высоких наград. Разговор я завел лишь для того, чтобы выяснить наши недоработки, вскрыть слабые места, чтобы эффективнее бить врага. Вы правильно доложили об основных причинах наших потерь, и выводы мы, безусловно, сделаем. Об истребителях прикрытия я доложу главкому. Что же касается задней нижней полусферы бомбардировщика, разрешаю вам брать второго воздушного стрелка из механиков по вооружению. Какие есть еще суждения и предложения?

Руку поднял начальник связи эскадрильи лейтенант Пикалов.

Генерал одобрительно кивнул, и Пикалов встал, одернул гимнастерку.

— Лейтенант Пикалов, — представился он. — По поводу усиления огня наших самолетов у меня, товарищ генерал, есть еще вот такое предложение: уплотнить строй полета и летать на боевые задания не звеньями, а по меньшей мере эскадрильями. Огонь десяти пулеметов или трех — разница большая.

— А маневрировать как? — выкрикнул кто-то из летчиков.

Меньшиков повернулся на голос и увидел поднимавшегося старшего лейтенанта Маркина, маленького, худощавого пилота, мечтавшего перейти в истребители.

— В плотном строю фашистам и целиться не надо, — пояснил старший лейтенант свою мысль, — бей с тысячи метров, все равно в кого-нибудь попадешь.

— Ишь, как просто! Против десяти-то стволов?

— Пикалов дело говорит. Фашисты охотнее на одиночек набрасываются.

— Маркин прав: нельзя плотным строем… — Меньшиков почувствовал, как загорелось лицо. Не полк боевой — колхоз, галдят, как мужики на собрании. Выдержка генерала в конце концов лопнет, и тогда несдобровать командиру полка. Но Тулинов лишь поднял руку.

— Тихо, товарищи, не все сразу. У вас все? — повернулся он к Пикалову, затем к Маркину. — Садитесь. Итак, кто против плотного строя? — Но летчики притихли, и желающих продолжить спор не находилось. — Что же это вы? Или убедились, что Пикалов прав? Но, товарищи, будем мы летать и плотным строем, и разомкнутым, и эскадрильями, и звеньями. Как подскажет обстановка. Есть еще предложения?

К удивлению Меньшикова, руку поднял молчун, лейтенант Туманов. После беседы с генералом он, похоже, переродился — хмурость с лица исчезла, глаза горят задором, решительностью; даже заговорил!

— Я поддерживаю мнение Ситного, Пикалова и Маркина, — сказал Туманов. — Нижние кормовые стрелки очень нужны, уплотнение и укрупнение строя тоже. Но и это проблему не решает. Чтобы избежать крупных потерь, на мой взгляд, надо полностью перейти на ночные полеты. И еще один фактор. Мы — летчики дальнебомбардировочной авиации и, как учили нас, предназначены для действий по глубоким тылам противника. А какая же необходимость заставляет нас летать из Крыма под Львов, за тысячу с лишним километров вдоль линии фронта? Вернее, необходимость-то ясная. А целесообразность? Мы расходуем горючее, моторесурсы, силы, а, как известно, чем меньше сил в бою, тем меньше шансов на победу.

Впервые Туманов говорил так длинно и так убедительно, и впервые Меньшиков вник в суть сказанного и позавидовал ясности ума своего подчиненного, его глубоким тактическим познаниям и смелости суждений. А он, командир полка, до этого не додумался. А если бы и додумался, то вряд ли решился бы высказать эти мысли вслух.

— Разумные предложения, — одобрительно кивнул генерал и разрешил Туманову сесть. Меньшиков увидел за спиной лейтенанта капитана Петровского. Похоже, оперуполномоченный решил тенью следовать за летчиком и, похоже, не очень-то доволен снисходительностью генерала к лейтенанту. Чувство жалости снова шевельнулось в душе майора: Туманов радуется, что его поняли, поддержали, не догадываясь, какая над ним нависла угроза. Малейшая оплошность в чем-то — и ни командир полка, ни командир корпуса во второй раз отстоять его не смогут.

Разговор об увеличении эффективности действия бомбардировщиков и уменьшении их потерь в боях закончился, когда совсем стемнело. Над Севастополем снова занялось зарево. Тулинов направился к своему самолету. Меньшиков последовал за ним, чтобы проводить генерала.

— Да, — думая о чем-то своем, вздохнул генерал. — Много, очень много теряем. И они правы: надо перестраиваться. — Замедлил шаг, повернул голову к Меньшикову. — Засучивай рукава, Федор Иванович, и все силы на ночную подготовку. А пока… пока придется летать и днем и по дальним маршрутам.

У капитана Петровского имелись веские основания не доверять лейтенанту Туманову: слишком много «тумана» в его биографии. В его личном деле черным по белому было написано: рождения 1919 года, с пяти лет воспитывался в детском доме, родителей и родственников не помнит. Хотя в пять лет память самая острая… В 1927 году его забрали из детского дома бездетные старики Терещенко в станицу Холмскую, где он жил и учился до 1934 года. Летом 1934 года, после окончания семи классов, сбежал от опекунов. С 1935-го по 1938-й учился в 1-й Краснодарской средней школе, окончил ее с отличием. У кого жил и где пропадал целый год — с 1934-го по 1935-й — полный туман. В 1939 году (еще один год — белое пятно) поступил в Тамбовскую школу пилотов и в 1940 году успешно окончил ее. В январе 1941-го прибыл в полк и в июне уже приступил к овладению ночной подготовкой. Не вундеркинд ли? Правда, то, что он летает превосходно, Петровский сам видел: сажает самолет точно у посадочного «Т», и колеса будто прилипают к земле; даже опытные летчики восхищаются его ювелирным мастерством. Школьные инструкторы и полковые командиры характеризуют Туманова только положительно: исключительно скромен, дисциплинирован, исполнителен. Если не брать во внимание уход перед боевым вылетом с аэродрома, так оно и есть. Но откуда взялись эти скромность, дисциплинированность, исполнительность? Из ответа секретаря Холмского стансовета на запрос Петровского о Туманове тот сообщил, что Александр Туманов в школе отличался недисциплинированностью, учился плохо, с трудом и натяжками закончил седьмой класс, занимался жульничеством, карманным воровством, воспитанию опекунов и учителей не поддавался, несколько раз сбегал из дому, а в 1934 году сбежал окончательно, и где находится — неизвестно. Выходит, за год без опекунов и школы под влиянием таких же шалопаев-беспризорников он из хулигана и вора стал пай-мальчиком… Очень, очень сомнительно. Сам Туманов объясняет свое перерождение тоже очень туманно: дескать, жизнь воспитала и директор 1-й Краснодарской средней школы, у которого он якобы проживал первое время после бродяжничества.

В школьные годы Петровскому доводилось встречаться с беспризорниками — их тогда в Одессе было пруд пруди, — и он знал, что это за люди и как трудно поддаются они воспитанию. Один из них, Коля Трык, не раз попадал в милицию, не раз был бит, когда ловили его с поличным, однако не бросал своего карманного занятия. Год назад Петровский случайно встретил Трыка в курьерском поезде Москва — Одесса, капитан ехал в отпуск к родителям. Трык был без правой руки, одет прилично и держался солидно — из худющего чумазого паренька он стал степенным полноватым мужчиной. Он тоже узнал Петровского — не раз дрались команда на команду (школьники и беспризорники). Разговорились, и Трык охотно рассказал о своем житье-бытье: воевал с белофиннами, теперь работает в Одесском пароходстве заготовителем, возвращается из командировки. Он даже пригласил Петровского «пропустить по сто граммов коньячку за встречу», но Петровский отказался. А утром соседи по купе обнаружили, что попутчик исчез с их кошельками и дорогими вещами…