Юрий Белостоцкий - Прямое попадание

А за бортом — сплошь облака. Брюхатые, грудастые. Холодные, равнодушные. Всякие. На любой вкус. Что им до Кузькина? Даже ухом не поведут. Сбились в стадо — и ползут. Лениво. Точно вареные. Без дорог и желаний. Даже не зная — куда. Им это все равно: на юг ли жаркий, на север холодный или к черту на рога, лишь бы ползти, давиться, друг из друга сок выжимать. Молча, без крика. И без обид. Такая уж у них, облаков, доля незавидная, мотаться неприкаянными по небу, пока солнце не высушит. Или ветер не растреплет. Бродяги, в общем, бездомные. Потому и неприветливы они, по-бирючьи нелюдимы. А иные так волком глядят. Зверье зверьем. Вон те особенно, что справа по борту. Ишь насупились, сгорбатились. Не иначе как на рога поддеть норовят.

В общем, не велико удовольствие окунуться в них. Только от мысли об этом у Кузькина зачесалась спина. Это же все равно, что в прорубь нырнуть. В ледяную воду броситься. Что он — рыжий? А потом и с парашютом еще не шибко в ладах. Всего разок прыгал. В училище. Опыту, как говорится, кот наплакал. Уж лучше до сухих баков ходить, до последнего оборота винтов, словом, чем в это дьявольское варево окунуться. К тому же и пять минут, кажись, прошли. Точно, шестая побежала. Так что, может, он вообще зря отчаивается. Может, «мессера» и ушли отсюда. Тоже ведь не дураки — до сухих баков караулить. Ушли, конечно. Небось и дома уже. Или на подходе к дому. К своему аэродрому, точнее. А аэродром, говорят, у них классный. Две взлетные полосы: бетонка и песчаная. Целой эскадрильей взлетать можно. Сразу. Красота! Не то что у нас. Ну да не век же им там хозяевать. Придет время — и турнут их оттуда. Один хороший бомбовый удар — и от аэродрома одно название останется. Полк ведь теперь машинами укомплектовали. Полностью. Новехонькими. Прямо с завода. Взлетит — небо расколется. Меридианы с параллелями полопаются. Сила! Так что один налет — и аэродрома с «мессерами» как не бывало. С землей сравняют. В том числе и он, сержант Кузькин, к этому делу руку приложит. Не хуже других. Постарается, в общем. В грязь лицом не ударит.

Подожди-ка, сержант, не спеши. Что-то уж разошелся ты больно. Не рано ли? Как бы тебе в грязь лицом сейчас не пришлось ударить. Да, да, сейчас. Не видишь, что ли, облака кончаются. Вон она, синева, впереди. А там, быть может, и «мессершмитты», которых ты, потеряв терпение, поторопился домой спровадить. Тебя поджидают. Гостинец припасли. С огоньком и дымом. Так что туши лампу, старина, гаси свет.

И верно, не успел Кузькин притормозить веселый хоровод мыслей, как в кабину самолета рыжим нахалюгой-парнем вломилось солнце. Вломилось и заприплясывало, плавя металл, высвечивая в кабине каждый закоулок. В другой раз радоваться да радоваться этому, а сейчас — нет: ведь теперь он на виду. Открыт. Со всех сторон. С любой наваливайся. Во всяком случае, «месершмитты», если они где-то — не дай бог! — поблизости, не преминут этим воспользоваться. И точно. Вон они, гады. Легки на помине. Тут как тут. Уже и в атаку бросились. Мать моя родная! С левого борта. Сверху. Под углом. Играючи словно. И уверенно. Теперь уж, дескать, не уйдет.

Действительно, уходить было некуда, и молодой летчик обмер, будто его кто за горло схватил. Облака, так надежно его укрывавшие, остались позади. Далеко. Не догонишь. Правда, спереди, соблазнительно белея, набегал островок кучевки. Но слишком уж мал. Не скроешься. Голову спрячешь, ноги торчать будут. О возвращении назад тоже нечего было и думать. Не успеть. Даже с правым разворотом. И все же — машинально, на авось — он повернул вправо. Круто. Почти поставив машину на крыло. Моторы — в крик. Вот-вот надорвутся, от натуги сорвут голоса. Из-под крыла, качнувшись, будто на четвереньках, выполз аэродром. Сперва взлетная полоса. Затем, подковой на мокрой и пожухлой траве, рулежная дорожка, за ней — стоянка и черное, скошенное к дереву, пятно с рваными краями — все, что осталось от каптерки оружейников. Горевших капониров вроде не было. А может, он их просто не заметил. Не до того. Не до капониров. Страх уже волчьим капканом сдавил Кузькину душу, а когда, вырвав самолет из крена, поставив его на прямую, он увидел, что облака не стали ближе, что до них так и так не успеть, совсем голову потерял. Потерял и волю к сопротивлению, как-то разом сник, полинял: все равно, мол, пропал. Бесполезно. Ему надо бы хоть о парашюте позаботиться, чтобы, на худой конец, им воспользоваться, а он и тут бровью не повел, точно оцепенел. Единственное, на что сейчас еще оставался способным молодой летчик, так это бессмысленно, по привычке давить на сектора газа, хотя те были даны до упора, и до бесконечности — словно в них все дело — сутулить плечи. Он даже оглянуться назад был не в силах, точно боялся ослепнуть…

А зря.

Если б оглянулся, то увидел, как один из «мессершмиттов», не успез подойти к нему и на выстрел, вдруг круто вильнул в сторону, затем тут же вспыхнул дымным пламенем и, копотью фиксируя каждое свое следующее движение, медленно заштопорил вниз, к земле. Не видел молодой летчик и того, как второй «мессершмитт», шедший позади и выше, натолкнувшись на плотный, заградительный огонь зениток и увидев, что его напарник уже поджарился на этом огне, не стал дожидаться своей очереди и тут же, с ходу, повернул назад и вскоре пропал где-то за косой линией горизонта.

Кузькин очухался значительно позже, лишь когда — шлемофон стал тесен от вставших дыбом волос — снова оказался в облаках. Он даже не сразу поверил в это, думал — почудилось, а поверив, не сдержался…

И сделал перед заходом на посадку лишнюю «коробочку»: не гоже, дескать, боевому летчику после встречи с «мессерами» появляться перед однополчанами с промокшими глазами.

— Отвечай, чадо мое, по чести и по совести: мать-авиацию чтишь?

— Чту.

— На «пешке» летаешь?

— Летаю.

— В шасси веруешь?

— Верую.

— «Ликер-шасси» пьешь?

Кузькин с опаской покосился на помощника «патриарха», который, давясь, как и все на стоянке, от беззвучного смеха, держал наготове довольно вместительную воронку с заткнутой горловиной, почти до краев наполненную жидкостью. Это и был в шутку называемый летчиками «ликер-шасси» — смесь спирта с глицерином, применяемая в самолетах для аварийного выпуска шасси. Доза — явно не по чину, генеральская, и Кузькина, еще в жизни не бравшего в рот хмельного, она сулила тут же уложить на обе лопатки. Но обряд есть обряд, а тем паче для него, удостоившегося этой высокой чести до свершения первого, как обычно полагалось, официального боевого вылета, то есть — досрочно — знай наших! — и он, правда, уже не так твердо, но все же довольно храбро соврал:

— Пью!

— Отлично! Целуй шведский ключ.

Кузькин поцеловал и тут же, приняв из рук помощника «патриарха»- это был вездесущий укладчик парашютов — воронку с гремучей смесью — назвался груздем — полезай в кузов! — с замирающим сердцем и бесстрашным видом опорожнил ее до дна.

— Истинно авиационная душа! — под восхищение и смех однополчан, добросовестно фальшивя голосом, торжественно провозгласил «патриарх» и, выдерживая роль до конца, хотя его тоже душил смех, с благочестиво-апостольским видом перекрестил — потыкал Кузькину живот, дав этим понять, что полковой обряд посвящения молодого летчика в высокий сан фронтовика окончен: летай, мол, отныне ясным соколом…

Потом к самолетам подошел бензозаправщик, и посвященный, ноги которого к тому времени заметно утратили обычную твердость, уже выписывали на стоянке довольно замысловатые вензеля, без слов позволил усадить себя в кабину и отвезти прямехонько домой, в землянку — отсыпаться.

Отсыпался же Кузькин долго, будто за двоих. Спал весь остаток дня и всю ночь. Крепко, как говорится, без задних ног. И без снов. Спокойно. Только под утро приснился ему укладчик парашютов. Был укладчик в фуражке с «капустой», в галифе с голубым кантом и хромовых сапогах со шпорами. Короче, в неположенной форме, стервец.

Кабина стрелка-радиста в пикирующем бомбардировщике «Пе-2».

Самолетное переговорное устройство.

Резкий набор высоты с последующим выравниванием самолета.

Зенитные орудия малого калибра.

Руль на крыле, при помощи которого создается самолету крен.

Воздушное наблюдение, оповещение и связь.

Батальон аэродромного обслуживания.

Двухмоторный истребитель «Мессершмитт-110» был очень похож на нашего пикирующего бомбардировщика «Пе-2».

«Я — свой» менялся, естественно, каждый день.