Эрвин Ставинский - Наш человек в гестапо. Кто вы, господин Штирлиц?

Охранники сняли наручники и вышли. Слышно было, как защелкнулся замок на двери.

Вилли присел на топчан. Во рту ощущалась знакомая сухость — диабет уже напоминал о себе. В голове вертелась только одна мысль — что случилось? Неужели докопались до прошлого?

Весь следующий день он проторчал в камере. Уходил час за часом, но о нем словно забыли. Обычно в камере выполняются общепринятые формальности: записывают имя, фамилию, обыскивают, заставляют раздеться… Ничего этого не делалось. Он понимал, что его специально держат в неизвестности, чтобы вывести из равновесия и лишить сил для сопротивления. Но все-таки, чем это вызвано? Вилли терялся в догадках.

Мысль о том, что может быть это последние часы в его жизни, не мешали ему аккуратно раздеваться, складывать одежду перед сном и спать.

Однако, так продолжалось недолго. На следующую ночь камера озарилась ярким светом и он услышал команду:

— Встать! Выходи!

Леман не спеша поднялся и оделся. Что ж, можно выйти!

И снова пустой коридор. Наконец охранники привели его в просторную комнату, где за столом с настольной лампой сидел незнакомый ему следователь. Он предложил Леману сесть за небольшой отдельный столик.

— Может желаете выпить чашечку кофе, — любезно предложил следователь.

Вилли охотно согласился. Горячий кофе, налитый следователем из термоса, оказался как нельзя кстати.

Когда кофе был выпит, следователь объявил:

— Итак, господин Леман, нам известно, что вы являетесь агентом советской разведки и в этом качестве хорошо послужили своим хозяевам! С этим нельзя не согласиться. Но теперь нужно перевернуть эту страницу. Вы проиграли и, надеюсь, прекрасно знаете, что вас ожидает. Но слушайте меня внимательно. Можно умереть как врагу Третьего рейха легко и сразу, а можно после допроса третьей степени. Вы знаете, что это такое. Кроме того, можно устроить, чтобы вас расстреляли ваши хозяева как предателя…

— Мне не понятно, что это вы говорите, — с возмущением воскликнул Вилли. — Так можно придумать черт знает что! А на счет меня — напрасно вы меня запугиваете…

— Послушайте, Леман! Вся группа коммунистических агентов в Берлине во главе с Шульце-Бойзеном ликвидирована. Советую и вам признаться.

— Что вы от меня собственно говоря хотите? — продолжал возмущаться Вилли. — Арестовали! Я хочу вас официально предупредить: все что вы мне рассказываете, никак на меня не влияет, потому что я никого из подпольщиков не знаю и никаких дел с ними не имел.

— Вот как, — притворно удивился следователь. Он встал, не спеша подошел к Леману, окинул его оценивающим взглядом, потом повернулся и внезапно нанес сильный удар кулаком ему в челюсть. Вилли упал с табуретки и потерял сознание…

Трехдневный, непрерывный допрос, — без сна, без пищи, с побоями и пытками. Потом день перерыва, ровно столько, сколько нужно, чтобы вернуть истязаемому телу чувствительность к боли, а сознанию — способность воспринимать окружающее. После этого — снова допрос.

Леман знал: это называлось «мельницей». Для попавших в нее было только два выхода: первый — быть «размолотым», то есть забитым кулаками и дубинками следователей, изуверскими пытками и умереть тут же, в стенах тюрьмы или в камере следователя и второй — гильотина, либо расстрел.

К третьему дню допроса, а может и ко второму, к концу дня, Леман уже не только не испытывал острых физических страданий, которые вначале, казалось способны были лишить его рассудка, но даже перестал отчетливо воспринимать происходящее вокруг. Чтобы он не умер, ему регулярно врач колол инсулин.

На следующий день все началось с того, что следователь предложил ему сесть. Потом показал Вилли фотографию.

— Узнаешь?

Леман видел этого человека впервые и, как всегда, с самого ареста, ответил пренебрежительным молчанием. На этот раз, к его удивлению, следователь не вышел из себя, а сказал:

— Молчи, сколько влезет, мы и так все знаем.

Леман был уверен, что это все пустая похвальба.

— Этот человек был заброшен из Москвы, чтобы восстановить с тобою связь.

Леман молчал. Он знал, что гестаповцу очень нужно заставить его заговорить. Только бы начать, а там ниточка потянется.

— Может быть ты скажешь, что у тебя не было сообщников? Что ты никому ничего не передавал? Ну тогда почитай вот это!

Он выхватил из папки листок и с торжеством потряхивая им положил его перед допрашиваемым. Леман увидел отрывок из протокола допроса. В глаза бросилось:

«Я должен был позвонить по номеру 44-36-42 и сказать: «Говорит коллега Прайз. Я здесь проездом из Кенигсберга и хотел бы вас повидать. Он должен ответить: «Заходите завтра ко мне в бюро». Это означает, что встреча должна состояться на следующий день в 5 часов вечера на углу Берлинерштрассе и Шарлоттенбургер, на правой стороне, если идти от Бранденбургских ворот, около телефонной будки. Я должен подойти к человеку и спросить: «Как пройти на Кармен-Сильваштрассе? Ответ: «я живу на этой улице и могу вас проводить».

Все соответствовало действительности и все сразу стало на свои места. Он понял — они захватили связника и он «раскололся».

— Ты и теперь будешь все отрицать? — следователь угрожающе выпятил челюсть.

С этого момента все внимание Лемана сосредоточилось на том, чтобы не упустить какой-нибудь детали, которая поможет понять, насколько глубоко проникли щупальца гестапо. Все его душевные силы сосредоточились на одном: как не потерять эту нить, пока не будет запущена «мельница». Эта мысль не покидала Вилли ни на первой стадии допроса с сигаретами, уговорами и обещаниями, ни на второй, когда его били, а следователь орал, брызжа слюною:

— Скажешь?! Скажешь?! Говори!!

Наконец в ход пошла «мельница». И тут еще Леман пытался сосредоточиться на мысли «не забыть, не забыть главного!» Но багровый туман боли заволок сознание.

Струя холодной воды с трудом привела его в сознание. «Что ж, теперь можно уже выходить на запасную легенду» — решил он.

— Хорошо, — с трудом шевеля разбитыми губами, проговорил он — я согласен давать показания…

Два надзирателя проволокли по подвальному коридору стонущий мешок мяса и костей. Заключенного, в грязном, измятом костюме, втащили в пустую камеру и бросили на пол. Имени никто его не знал, в карточке был указан только номер.

Леман открыл припухшие глаза. Перед ним за столом, в своем неизменном светлом кителе с рыцарским крестом сидел коренастый, сухощавый человек. Увидев, что Леман очнулся, он попросил его сесть. Когда выяснилось, что сидеть арестованный не может, все валится на бок, он приказал охранникам усадить его на топчан, стоявший у стены, и удалиться.

Сам взял стул и уселся напротив, совсем близко от Вилли. Это был Мюллер, теперь Вилли узнал его. На этот раз он не кричал и не вращал дико глазами, как он это обычно делал, когда стремился запугать подследственного. Он вел себя совершенно спокойно.

— Вы, Леман, видимо неважно себя чувствуете. Может, хотите воды или коньяка?

Леман залпом опрокинул в себя рюмку обжигающего напитка.

— В вашем положении, Леман, — начал Мюллер, — нужна некоторая сила духа, чтобы чистосердечно признаться в своем предательстве и правильно оценить наши побуждения. Мы стремимся лишь к одному: вовремя искоренить и вразумить врагов райха. В наше суровое время это достигается, как вы знаете, только суровыми мерами. Вы меня слушаете, Леман?

— Стараюсь, — прохрипел Вилли.

— Я давно вас знаю, между прочим, запомнил с тех пор, как вы со своим другом приезжали в Мюнхен и посещали партийный сбор. Насколько я помню, ваш друг даже состоял в партии и оказывал ей какие-то услуги, да и вы, кажется, были близки к этому. И честно говоря, я в полном недоумении, как русские смогли привлечь к сотрудничеству такого опытного полицейского, тем более, идейно близкого к режиму.

— Человеческие слабости, группенфюрер, все человеческие слабости…

— Интересно, какие же?

— Ипподром, группенфюрер, лошадиные бега. Впервые я начал играть в тридцать шестом, и эта страсть меня быстро затянула в свои сети. Однажды, я так увлекся, что проиграл большую часть зарплаты, что-то около двухсот марок. Старожилы ипподрома дали мне несколько советов, на кого следует поставить, чтобы отыграться. Я рискнул, поставил оставшиеся сто марок и… опять проиграл. В отчаянии я направился к выходу и когда спускался вниз с трибун, со мной заговорили двое мужчин. «Не расстраивайся, старина, такое здесь часто бывает, — сказал один из них, который назвался Мецгером, — со мной такое тоже случалось. Пойдем, еще поставим, возможно ты отыграешься». Он предложил мне сто пятьдесят марок с условием, что я буду отдавать ему пятьдесят процентов с каждого выигрыша. Я согласился. Поставил и опять проиграл. Мерцгер повторил сумму, я поставил и выиграл около трехсот марок. На эти деньги предстояло еще месяц жить…