Олег Селянкин - Они стояли насмерть

— Проскочили… Дай, Романов, закурить…

— Ведь вы не курите?

— Все равно дай!

Много дней прошло с той памятной для Пестикова ночи. Давно пришлось покинуть гостеприимную балку, прихватив с собой дозорного, давно кончились запасы продовольствия, а отряд все ходил и ходил вдоль по Дону, то по воле пробираясь мимо постов охранения, то уходя от берега в степь.

Многое было пережито за это время, многое могли бы рассказать матросы, да некому. Только коршуны, разные полевые зверьки видели отряд и на отдыхе и в походе, а фашистам, несмотря на их желание, не довелось.

Кажется, где можно спрятаться в степи? На много десятков километров раскинулась она, ровная, гладкая. Все заметно на ней. Вон, далеко на горизонте показалась пара волов. Медленно, покачивая рогатыми головами и помахивая хвостами, идут они по просторному шляху, и пыль чуть заметными столбиками поднимается из-под их широких копыт. Скрипят давно не мазанные колеса, а волы все идут, идут…

Их видел фашистский летчик ещё рано утром, впервые вылетая на поиск матросского отряда, видит он их и сейчас в предвечерних сумерках. Все видит летчик, а вот отряд будто сквозь землю провалился или перешел на другой участок.

Однако еще сегодня ночью взлетела в воздух переправа и долго с воды неслись крики о помощи. Не могли матросы уйди далеко, и летчик высматривает их с воздуха, а на земле — узкомордые овчарки с высунутыми языками рвут поводки из рук, мечутся из стороны в сторону и, виновато поджав хвосты, садятся у ног проводников.

И так продолжается несколько дней.

Ни на следующий день, ни после никто не напоминал Пестикову о его трусости. Никто не говорил с ним о той ночи, но стоило ему подсесть к любой группе матросов, как разговор неизменно переключался на фашистов, на отдельные случаи из работы в их тылу. Пестиков прислушивался, многому сначала не верил, а потом, незаметно даже для себя, стал запоминать отдельные детали. «Может, и пригодится», — думал он.

А верить приходилось: матросы поступками доказывали правоту своих слов. К примеру, матросы уверяют, что не так просто поймать отряд диверсантов, если в нем хорошая дисциплина и организация. Трудно было поверить, но ведь это факт! Ищут их — и не могут найти! Из ба-лочки в балочку, от дерева к дереву, то застывая бесформенными кучками, то извиваясь между кустами, пробираются моряки вперед, — к очередной цели.

Или возьмут в руки тяжелые камни, в рот — срезанный камыш и… исчез отряд! Его ищут, а он сидит в камышах и лишь несколько трубочек с косыми срезами на концах выдают его присутствие. Трудно заметить их среди золотистой, вечно колеблющейся заросли. Да фашисты обычно на такие «мелочи» и внимания не обращали. Порежут камыш пулями из автоматов и пулеметов, ну и довольны.

Умышленно или нет, но командир назначил Пестикова в группу по уничтожению вражеских часовых, и пришлось ему бок о бок работать с Никишиным, Крамаревым и K°-пыловым. Первые дни сердце замирало в груди и отнимались ноги, как только начинали приближаться к часовому, но потом привык.

И, может быть, сам страх вылечил Пестикова. Пестикову страшно приближаться к часовому, но отставать от товарищей, нарушить святое товарищество, клятву Родине — еще страшнее, и он полз вслед, подражая их осторожным движениям, невольно видел все, осознавал — и становился спокойнее, увереннее.

А сегодня Пестиков ползет вместе со всеми к складу, Ему не страшно. Есть только одно желание: поскорее снять часового. Перед лицом Пестикова мелькает черная от грязи, огрубевшая ступня Крамарева: его ботинки давно развалились, но надеть немецкие бутсы он отказался наотрез.

— Терпеть не могу! Нога как в колодке! — ответил он на предложение старшины.

Залегли в густых зарослях бурьяна и крапивы. Крапива старая, с толстыми стеблями. Ожоги слабые. Пестиков осторожно раздвинул стебли и осмотрелся. Склад—большая землянка. Лунный свет падает на площадку перед складом и тропинку, ведущую к караульному помещению. За тропинкой и наблюдает Пестиков. Он должен предупредить товарищей, если по ней пойдут люди.

Склад и его окрестности моряки осмотрели еще днем, изучили подходы и решили, что нападать лучше всего здесь. С противоположной стороны — вплотную подходят другие склады, и пойди моряки там — пришлось бы иметь дело не с одним, а с несколькими часовыми.

На этот раз часовой оказался с большим опытом. Он не уходил, как другие, из освещенного луной сектора. Даже больше того: прохаживался все время около двери, оставляя ее за спиной, и не снимал рук с автомата, направленного в темноту. Ярко горели звезды, от артиллерийских залпов полыхали на востоке облака, но часовой не замечал этого и осторожно всматривался в ночь, вздрагивая при каждом шорохе.

Пестиков, понял, что нападать сейчас нельзя. Остается одно — ждать.

«Хоть бы авиация налетела», — подумал он, но самолетов не было, луна спокойно лила ровный свет, а часовой по-прежнему топтался у двери.

На хуторе за речкой закричал петух. Часовой вздрогнул, вскинул автомат, но потом опомнился и взглянул на часы, поднеся их к глазам.

Ночь проходит. Как длинна она сейчас для часового и коротка для матросов! Они дорожат каждой минутой, даже долей ее. Не случайно подошли они к этому складу. Здесь хранятся противотанковые мины, и они нужны отряду: фугасов давно нет, взрывчатого вещества — тоже. Задание выполнено, отряд, конечно, может вернуться к своим, но кто уйдет, если враг восстановил переправу и по ней снова движется к Сталинграду?

— Отдам весь свой паек за килограмм тола! — в сердцах сказал Норкин еще вчера вечером.

И хотя такое обещаний он мог давать, ничем не рискуя, потому, что давно был съеден последний сухарь, его поняли. Не хлеб, а взрывчатое вещество решало дальнейшую судьбу отряда.

Пискнула полевая мышь. Это Никишин известил товарищей о том, что он готов, но не знает, что делать.

Никто не ответил ему. Значит, готовы все и тоже не видят возможности напасть на часового. И тогда, немного выждав, Пестиков прижался к земле и запищал так жалобно и протяжно, что даже часовой посмотрел в его сторону.

Осторожно перевалившись на бок, Пестиков торопливо вынул из кармана большие серебряные часы и сжал их в руке. Больше всего берег он эти часы. Они напоминали ему о том вечере, когда комбайнер Пестиков поднялся на сцену колхозного клуба и принял из рук председателя райисполкома переходящее Красное знамя. Тогда и премировали его часами.

Берег он их все время, а теперь сжал в руке и ждал.

Далеко на севере заметались по небу прожекторы. Часовой взглянул в их сторону, и Пестикову хватило времени. Он быстро вытянул вперед руку, и часы мягко упали на траву около самой тропинки.

Часовой долго не замечал часов, но потом их блеск привлек его внимание. Он вдруг остановился и стал всматриваться. Его длинная шея с большим кадыком вытянулась до предела, но часы от этого ближе не стали. Они по-прежнему блестели в траве, звали, притягивали к себе. Может быть, часовой слышал их мерный ход, а может быть, и нет, но Пестиков потом уверял всех, что часы тикали так сильно, что не слышать их было просто невозможно.

Часовой долго переминался с ноги на ногу, стоя около двери и не спуская глаз с часов. О чем он думал? Трудно сказать. Лицо его передергивалось, он морщился, кадык судорожно двигался под воротником. Боролись жадность и трусость. Что победит?

Победила жадность: воровато оглянувшись по сторонам, часовой сделал первый шаг, другой и замер, прислушиваясь. Его ноздри вздрагивали, словно он принюхивался, как собака, почувствовавшая дичь.

Сзади него чуть шевельнулся бурьян.

Сжав автомат правой рукой, часовой подбежал к часам, схватил их и быстро попятился назад, по-звериному оскалив зубы и поводя перед собой автоматом.

Несколько секунд часового не было у двери, но к ней уже метнулась черная тень, и две сильные руки сжали горло часового, как только он приблизился к складу; кто-то вырвал автомат, а еще через секунду — призывно закричала ночная птица.

Дальше все произошло просто: дверь склада приоткрыли, и туда проскользнули несколько человек.

Скоро затих последний шорох. Уткнувшись лицом в крапиву, лежал часовой.

И когда моряки уже отошли километров на пять, к Пе-стикову подошел Крамарев и протянул часы.

— На.

Вот и все, что сказал он, но до сих пор Пестиков и не предполагал, что голос Крамарева может быть таким ласковым, теплым, душевным.

— Очень хорошо! — сказал адмирал и остановился против Норкина, рассматривая его, словно видел впервые.

Перед ним стоял тот же старший лейтенант. Правда, щеки его ввалились, нос заострился, волосы нависли на уши, подошва сапога была подкручена колючей проволокой, а брюки на коленях висели причудливой бахромой, но все-таки это был он. Даже улыбка та же!