Анита Мейсон - Ангел Рейха

Утром я пошла поговорить с генералом. Я почти не спала ночью.

Он сидел в постели, откинувшись на подушки. При моем появлении он повернул голову и улыбнулся странной улыбкой, печальной и любезной, которой я никогда прежде не видела и которая мне не понравилась.

– Вы знали, что здесь замышляется?

– Замышляется?

– Массовое самоубийство. Команды эсэсовцев для сжигания трупов. Необходимость раздобыть достаточное количество бензина.

– Какая разница, знал я или нет?

– Если знали, вы могли сказать мне.

– Вам любой мог сказать, коли на то пошло.

Наступило молчание. Я вдруг поняла, что мне страшно холодно. Обхватила себя руками, стараясь унять дрожь.

– Вы согласны с этим?

– Конечно.

– Вы примете яд?

– С радостью, за Германию.

Взгляд его голубых глаз остановился на мне. Горящий и мечтательный.

– За Германию, – повторила я. Потом, пытаясь преодолеть силу, против моей воли удерживающую меня здесь, произнесла: – Какую пользу это принесет Германии?

– Он станет путеводной звездой для грядущих поколений, – сказал он. – Акт самопожертвования. Погребенный в веках, словно алмаз…

– Алмазы не погребают, а добывают.

Я прислушалась к глухим разрывам снарядов.

– Вы действительно верите, что все люди, взявшие сегодня ночью пузырек с ядом, отравятся?

– Вам должно быть стыдно говорить такое.

– А вы собираетесь принять яд? На самом деле? Извлечь пробку и вылить содержимое пузырька в рот?

– Да, собираюсь! – выкрикнул генерал, а потом, обессиленный таким всплеском энергии, откинулся на подушки с совершенно изнуренным видом.

Я поняла, что человеку в столь плачевном состоянии смерть, наверное, не кажется непривлекательной.

– Ну а я не собираюсь!

– Тогда почему вы взяли яд?

– Гитлер меня гипнотизирует.

– Очень жаль, что вы не в состоянии возвыситься духом, чтобы осознать величие момента.

– Я не вижу никакого величия момента. Я вижу только нездоровое возбуждение и истерику.

Он смотрел неподвижным взглядом мимо меня, в стену.

– Вам всегда позволялось слишком многое, верно?

Я присела на край операционного стола. Мне вдруг все стало ясно.

– Здесь в бункере все сумасшедшие, – сказала я. – И любой, кто сюда прибывает, сходит с ума через несколько дней. Со мной такого еще не произошло, а вот с вами произошло, потому что вы ослаблены. Думаю, чем раньше мы отсюда выберемся, тем лучше.

– Никто вас здесь не держит, – сказал генерал. – Гитлер охотно позволит вам покинуть бункер. В свой последний час он нуждается в единомышленниках, а не в пленниках.

– Вы прекрасно понимаете, что без вас мне отсюда не выбраться.

Я разозлилась. Мои шансы выйти своим ходом за линию фронта русских практически равнялись нулю. Все хорошо знали, что русские делают с немецкими женщинами. Из Берлина можно было выбраться только одним способом: по воздуху.

Похоже, генерал понимал это. Он сказал:

– Никто не заставлял вас лететь сюда. Я пытался вас отговорить.

– В этом я вас не виню, – сказала я.

– Вас двадцать раз могли убить во время нашего полета.

– Это совсем другое дело.

Я сидела на столе и болтала ногами. Похоже, говорить больше было не о чем.

– Похоже, вы злитесь, – сказал он. – Я не хотел заманить вас в ловушку. Возможно, Рехлин пришлет еще один самолет.

– Если пришлет, вы улетите на нем?

– Нет, но ничто не мешает улететь вам.

Я не знала, верить генералу или нет. Но это было вопросом второстепенной важности.

– Как по-вашему, они пришлют еще один самолет? – спросила я.

Он не ответил.

Примерно часом позже, когда я разминала ноги, прогуливаясь по коридорам, мимо меня в сторону комнат Гитлера торопливо прошагал офицер. Он сжимал в руке несколько листков бумаги и имел вид человека, полного самых дурных предчувствий.

Я находилась на верхнем этаже бункера, когда почувствовала ударную волну. Не от взрыва, но хуже. Я мгновенно развернулась и пошла обратно.

Едва войдя в нижний коридор, я в испуге отпрянула назад.

В дальнем конце освещенного коридора, у дверей своей комнаты, стоял Гитлер. Правой рукой, сжатой в кулак, он время от времени ударял в стену за собой. В левой руке он судорожно стискивал истерзанный комок бумаги. Все его тело содрогалось в жесточайших конвульсиях, но глаза сияли неугасимым светом, словно зловещие луны.

Из его уст безудержным потоком текла ненависть, облеченная в выражения столь непристойные, убийственные и сокрушительные, что я вцепилась в косяк, чтобы удержаться на ногах.

Остальные обитатели бункера замерли каменными изваяниями в дверях своих комнат.

Голос истерически вопил об измене. О заговорах, смерти и истреблении. За всей жаждой крови в нем чувствовалась непостижимая уязвленность. Голос требовал мести, мести и мести.

Когда наконец он смолк, я увидела на всех лицах одинаковое отвращение. Один за другим люди поворачивались и уходили в свои комнаты. Гитлер разом обмяк, словно брошенная марионетка; Ева Браун подошла к нему сзади, положила свои холеные руки ему на лоб и увлекла его обратно в комнату.

Генерал стоял у дверей своей палаты. Пока я прошла по коридору, он успел снова лечь.

– Что случилось? – спросила я.

– Гиммлер пытался вступить в переговоры с противником. Так сообщило шведское радио.

– Гиммлер?!

– Ну да, преданный Хайни.

Предан до смерти. Именно такой смысл имел значок – «мертвая голова» – на фуражке эсэсовцев.

– Он знает, что случилось с Герингом? – спросила я.

– Вероятно. Именно его люди арестовали Геринга. – Генерал закрыл глаза. – Мне нужно немного поспать.

Я вышла в коридор и уселась в одно из кресел. Приключенческий роман опять валялся поблизости. Я пролистала книгу. Кто-то подчеркнул все строчки последней главы, в которой главный герой ценой неимоверных усилий выбирается из подземной темницы.

Майор Рейнхард подошел и сел в кресло рядом со мной.

– Так, значит, вы все еще здесь, – сказал он.

– Да.

– Хм-м… – Он задумчиво покрутил сигарету в пальцах. Потом сказал: – Что ж, теперь с Фегелейном покончено.

– Прошу прощения?

– Он ведь человек Гиммлера, не так ли? – Майор выразительно чиркнул пальцем по горлу.

Чуть позже я поднялась на четыре пролета бетонной лестницы, ведущей в сад Канцелярии. Я рассчитывала найти там майора Рейнхарда, курящего свою сигарету, но не нашла. Напоенный запахом серы воздух обжигал легкие и ел глаза, но все равно это был настоящий воздух – не то что в бункере. Здание Канцелярии возвышалось за моей спиной, подобное руинам Древнего Рима.

Берлин горел. Я посмотрела на юго-запад, откуда ожидалось наступление армии Венка, в своем победоносном шествии сметающей разноцветные пуговицы, разложенные на карте Гитлера, но ничто на юго-западе не говорило о ее приближении.

Однако кое-что я все же увидела. Я увидела, как Фегелейна выводят из соседнего бункера, в сотне метров от нашего, ставят к дереву и расстреливают.

В ту ночь русские вели ураганный артиллерийский огонь, страшнее которого мы еще не видели. Стены бункера содрогались, в воздухе висела тонкая пыль. Она покрывала столы и стулья, покрывала наши волосы, одежду и лица. В полумраке мы походили на призраков.

На разговоры никого не тянуло. Гитлеровская вспышка ярости всех обессилила. Аксман доложил, что русские занимают позиции на Потсдамерплац, откуда, вероятно, пойдут в наступление на Канцелярию следующим утром.

Я лежала поверх одеяла, глядя в осыпающийся, покрытый трещинами потолок и прислушиваясь к хромающим шагам министра пропаганды, который расхаживал взад-вперед по коридорам.

Примерно в половине первого ночи генерала поднял часовой, явившийся с каким-то приказом. Мне не нужно было ничего слышать, чтобы догадаться о содержании приказа. Генералу тоже: я уже много часов чувствовала его беспокойство, явно не имевшее никакого отношения к боли в раненой ноге. Он поднялся с постели, и я услышала, как он с трудом ковыляет по коридору, стуча костылями, раздобытыми для него Штумпфеггером.

Генерал вернулся через двадцать минут. Во время его отсутствия я вздремнула. Вероятно, я понимала, что мне не скоро представится такая возможность. Я почувствовала его взгляд.

– Мы улетаем, – сказал он. – У Бранденбургских ворот нас ждет самолет.

Я уже просовывала руку в рукав куртки.

Следующей фразы я никак не ожидала.

– Он хочет вас видеть.

Я прошагала по сырому, уже разлагающемуся коридору, пересекла приемную и подошла к двери кабинета Гитлера. Там я остановилась, словно наткнувшись на препятствие, хотя дверь была приоткрыта. Через щель до меня донесся шорох бумаги, а потом другой звук, уже мне знакомый: постукивание пуговиц, раскладываемых на карте. Я стояла там, не в силах пошевелиться и не в силах постучать, пока из кабинета не раздался резкий голос, заставивший меня вздрогнуть: «Кто там?»