Януш Пшимановский - Четыре танкиста и собака

— Стой! Кто идет?

— Свои! — ответил девичий голос со стороны шоссе. — Сержанта Коса можно видеть?

— Ой, да это же Маруся!

Лидка, хлопнув дверьми, выскочила из дома, подбежала к часовому.

— Пусти, пусти ее, дорогой. Это же Огонек!

Прежде чем парень успел ответить, обе девушки уже поцеловались, обрадованные встречей, и шли к дому.

— Когда я только научу их устав выполнять? — сказал Калита, обращаясь к ротмистру, и крикнул: — Эй, там, у ворот! На посту стоишь, сынок?

— Так точно, гражданин вахмистр.

— Без разрешения командира чужих пропускаешь? Улан, напиши маме, черт бы тебя побрал, чтобы она за тебя молилась, потому что я тебе...

— Пан вахмистр, пан вахмистр! — умоляюще крикнула Лидка, постукивая его по плечу через одеяло, висящее на окне, а когда кавалерист вышел из-за него, представила его подруге: — Командир эскадрона уланов... А это нареченная сержанта Коса.

Калита, придерживая левой рукой саблю, щелкнул каблуками и зазвенел шпорами.

— Рад познакомиться. Очень рад.

— У меня до утра увольнение. Хотелось бы Янека увидеть.

— Как вернется с линии постов, — сурово ответил вахмистр. — А пока прошу здесь подождать, никуда не выходить.

Он надел фуражку, взял прислоненный к столу карабин и вышел. У двери он остановился, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте. Не глядя открыл затвор и вставил обойму патронов в магазин. До сегодняшнего дня он был почти уверен, что в этом новом возрожденном Войске Польском именно он, вахмистр Калита, представляет не только довоенные манеры и дисциплинированность, но и взгляды старых кадров. Эти несколько слов, которыми он минуту назад обменялся с ротмистром, дали ему понять, что для тех он совсем перестал быть своим, раз даже ротмистр, его, Калиты, ротмистр, задает такие вопросы...

Он решил обдумать все это днем, когда будет светло, и направился к морю. В узком ходу сообщения сабля была помехой, цеплялась за стенки окопа, укрепленные ивовыми ветками. Из-за поворота часовой выставил ствол автомата, но тут же отошел, узнав идущего.

В прикрытом маскировочной сетью орудийном окопе было немного попросторней, а рядом с командиром расчета — столько места, что можно было удобно сидеть на ящиках.

— Четверть часа назад у самого горизонта сверкнула молния, и больше ничего, — доложил молодой капрал. — К урожаю сверкает.

Калита поднял трубку полевого телефона, сделал поло-борота ручкой и спросил:

— Что у вас?

— Молнии сверкают, к нам идут, пан вахмистр, — ответил Густлик, сидевший среди веток низкой раскидистой сосны, согнувшейся от морских ветров. — Ваш конь грома не боится?

Елень с минуту ждал ответа, подул в микрофон и повесил трубку на сучок.

— Злой.

— А зачем про коня ему сказал? — буркнул Янек, развалившийся рядом между разветвленными толстыми ветками.

— Я через час тоже буду злой. Сидеть на этой ветке — не шутка.

— Зато там виднее. — Кос поднял бинокль, осмотрел горизонт. — Наверное, этой ночью ничего не будет.

— Будет, — заверил Густлик. — Тринадцатого день святой Херменегильды. В этот день тетка всегда сначала подавала жирный, хорошо поджаренный крупнек...

— Крупник, — поправил его Янек, не отрывая бинокль от глаз. — Такой же суп, с каким тебе под Студзянками котелок прострелили.

— Нет. — Елень замахал руками, чуть не свалившись с дерева. — Крупнек — это такая кишка, кашей набитая, а к этой каше... — Он замолчал и тихо добавил: — О, черт, уже закипело.

— Где?

— Спрячь ты эти окуляры. И так близко.

Не дальше чем в полутора кабельтовых от берега на воде появился пенистый круг: словно волна разбивалась о подводный риф, над водой торчала мачта, а от нее наискось отходили два серебристых троса. Все это медленно поднималось вверх. Оба были настолько ошарашены, что с минуту смотрели не двигаясь.

— Заметят нас.

— И перебьют, как куропаток. Спрыгнем?

— Прыгай, — решил Янек и сам, опустившись с ветки, стремительно соскользнул по стволу вниз.

Рядом шлепнулся Густлик и лег, вытянувшись на земле. Они смотрели на все выше поднимающуюся из воды подводную лодку. Пена танцевала вокруг орудия на носу, и они слышали беспокойное кипение воды.

— А телефон остался, пусть птички поболтают, — вспомнил Елень.

— Вот же, черт, — огорчился Янек.

Вытащив из планшетки блокнот донесений, он в темноте черкнул несколько слов, потом тихо свистнул.

Из-за взгорка в двух метрах от сосны показался собачий лоб с торчащими ушами, и овчарка быстро проползла между лежащими.

— К вахмистру, — приказал Кос, засунув записку за ошейник.

Шарик смотрел в море, удивленно наблюдая, как из люка на палубу поднимаются люди и бросают на воду понтоны. Он тихо заворчал и оскалил зубы.

— Ну же, давай беги, — хлопнул его Янек по шее.

Овчарка немного отползла назад, проскользнула за дюну и только после этого во всю прыть побежала по песку. На тропинке, по которой в полдень с берега возвращались Григорий и Лидка, Шарик на секунду остановился. Он увидел, что понтоны, спущенные с палубы лодки, преодолели уже половину расстояния до берега, и снова пустился бежать.

Дорога была нелегкая: лапы вязли в песке, ему пришлось обегать проволочные заграждения, перепрыгивать через воронки или спускаться в них. Но все же не прошло и минуты, а он уже влетел в окоп, где стояла пушка, мгновенно осмотрелся в нем, заглянул даже туда, где были сложены боеприпасы, затем по ходу сообщения двинулся дальше и наконец вбежал во двор.

В конюшне стояло несколько коней у кормушек, жуя сечку и позванивая цепями. Дежурный улан дружелюбно позвал его, но вахмистра здесь не было. Может, он в доме?.. Дверь закрыта, но довольно было вспрыгнуть, ударить по щеколде, и Шарик уже внутри дома. Передними лапами он встал на скамью, вместо доклада вахмистру пролаял. Шарик понимал, что необходимо выполнить сначала то, что ему приказано. И только после того как вахмистр вытащил из-под ошейника листок с донесением, можно было поздороваться с Марусей, по-свойски лизнуть ей руки, те самые руки, которые возвращают здоровье.

— Шарик, милый, я тоже рада. Где ты оставил Янека? Он идет сюда?

— Сюда идут другие... — ответил Калита и, прикрутив фитиль, дунул через стекло. Лампа погасла. — Теперь без приказа ни слова, ни огня.

Лидка, не теряя времени, выстукивала ключом, вызывая генерала.

— «Баца»! «Баца», здесь «Рыжий конь». Передаю микрофон.

— Херменегильда выходит из воды, — доложил вахмистр.

От подводной лодки отделились последние резиновые понтоны.

Еще не все матросы покинули палубу, а длинное веретенообразное тело лодки уже начало погружаться, становилось все тоньше, медленно исчезая под волнами. Последний из экипажа, погруженный уже по пояс в воду, отпуская замок люка, смотрел в направлении пляжа. С такого расстояния десантные группы, высадившиеся первыми, для него уже были неразличимы.

С гребня дюны, из-под сосны также нельзя было разглядеть фигурки среди волн, и только светлой полосой пенилась вода под веслами последних десантников. Однако ближе, на светлом фоне берега все выделялось яснее.

По пляжу на расстоянии вытянутых рук один от другого ползли саперы, выдвинув вперед кольца миноискателей, протыкая песок стальными щупами.

Достигнув тропинки, проходящей между дюнами, они остановились. Один привстал на колени и подал знак рукой, что путь свободен. Поднялась тройка дозорных и вышла вперед.

С минуту стояла тишина, только волны шумели да раздавался размеренный шелест — это у самого берега матросы засыпали песком понтон, перевернутый вверх дном. Его уже почти незаметно, он превратился в плоскую горку на пляже.

Со стороны дюн вспыхнули на мгновение фонарики — раз, другой, распростертые на песке десантники поднялись и цепочкой один за другим двинулись в глубь побережья, удаляясь от моря.

Лежавшим на земле и наблюдавшим за десантниками на расстоянии нескольких метров двигавшиеся фигуры показались огромного роста. Эти люди были в пестрых маскировочных комбинезонах, а из-под сеток на касках торчали клочки прибрежной травы. В руках они несли готовые к открытию огня автоматы и ручные пулеметы. Сбоку висели ножи, за пояс засунуты гранаты. Десантники шли осторожно, волчьим шагом разведчиков, не в ногу, но все же в отчетливом раскачивающемся ритме.

Только одна группа из девяти человек отличалась от остальных более ровным, менее осторожным шагом. И одеты они были иначе — в черные брюки и куртки, на голове танковые шлемы. За этой группой — только охрана и... тишина.

В двух метрах от невидимого в темноте следа, оставленного немцами, приподнялся край брезентовой плащ-палатки, и над окопом показались две головы.

— Я думал, что уже все, что они мне на ухо наступят, — посетовал Густлик и добавил весело: — Для «Рыжего» у них картечи не припасено, одна дробь.