Эллио Витторини - Люди и нелюди

— Ничего он не привез, — ответил Клемм.

— Сумасшедший! — кричал комендант. — Каждые две недели они меняют планы.

— Они меняют политику, — ответил Клемм.

Тот, кого называли Ибаррури, не выезжал больше из эсэсовской гостиницы, пил с Клеимом, играл с Клеимом в карты, участвовал в его кутежах — Сын Божий сам видел это; но никто не знал, что Эль-Пасо — помощник Гракко. Немецким офицерам — Клемму, Зонненбауму, Кригсбауму — он говорил прямо, что не верит в победу Гитлера; он повторял им: «Для вас настали последние дни. Зачем вы убиваете? Зачем преследуете людей? Вам нельзя этого делать. Ведь вы доживаете последние дни. Вам надо позвать исповедника».

Немцы смеялись, но не над его словами, а над траурной миной, с какой он их произносил.

— Отлично, Ибаррури! Великолепно! — кричали они.

Только напившись, они начинали злиться. Тогда Клемм говорил:

— Если мы доживаем последние дни, значит, последние дни наступили для всего мира. За каждого убитого немца мы уничтожаем десять человек. Нас, немцев, девяносто миллионов. Прежде чем мы погибнем — все девяносто миллионов, — мы уничтожим девятьсот миллионов человек. Разве в мире есть девятьсот миллионов человек? Нет их! Германия не может умереть!

— В мире нет девятисот миллионов человек? Да их куда больше! Одних китайцев четыреста миллионов.

— Китайцы не в счет, — говорил Клемм. — Ну, кто их станет считать, этих китайцев?

— И индийцев триста миллионов, — говорил Ибаррури.

— А они разве в счет? Индийцы тоже не в счет. Спор продолжался, и в конце концов Эль-Пасо говорил: «Гм!»

— Что? Что такое? — говорил Клемм. Сын Божий улыбался.

Но если Клемм не был пьян, он кричал:

— Отлично, Ибаррури! Великолепно! — И добавлял: — Если мы доживаем последние дни, тем больше у нас причин развлечься. Пойдемте, Ибаррури.

— Как же мы можем развлечься? — отвечал Ибаррури. — Никогда ничего не случается. А ничего — это не развлечение.

Они пили, а Ибаррури говорил, что все это ничто.

— Что тут такого? Пить — это ничто.

Они играли в карты, выигрывали, проигрывали, а Ибаррури говорил, что это ничто. На их столиках танцевали женщины, а Ибаррури говорил, что это ничто.

— Что тут такого? — повторял он. — Все это ничто.

Иногда немцы злились:

— Как так — ничто? Все на свете — ничто?

Но Эль-Пасо — Ибаррури жил с ними одной жизнью, и потому чаще офицеры смеялись.

— Dispense la molestia,[10] — говорил он им.

— Да что там, — кричали они, — оставайтесь с нами! Поужинайте с нами.

Он говорил по-немецки, а они выучили несколько фраз по-испански. «Tome usted asiento»,[11] — говорили они ему.

А Сын Божий улыбался.

В половине двенадцатого, сдав дежурство, Сын Божий на велосипеде поехал к дому толстой девушки. На пороге он столкнулся с Эн-2, Шипионе и Фоппой.

— Я поздно приехал, командир? — спросил Сын Божий. — Сейчас оставлю велосипед и догоню вас.

Но Эн-2 приказал ему ехать вперед на велосипеде — ведь у него был пропуск! — и предупреждать их, если покажутся патрули.

— Еду, — сказал Сын Божий.

Они шли при ярком лунном свете, и комендантский час висел над затемненным городом, как паук, его тонкие ножки сливались с лунными лучами. Они шли от дерева к дереву, прячась в их длинной тени, иногда останавливались под деревом и, засунув руки в карманы, сжимали рукояти револьверов, потому что все они были вооружены и готовы принять бой, если их остановит патруль. В паучьих лапах комендантского часа они шли от дерева к дереву, потом перешли улицу и, скрывшись в тени дома, встретили Сына Божия, который ехал на велосипеде назад.

— Что случилось? — спросил Эн-2.

— У Римских ворот люди, я слышал разговор.

— А куда идут?

— Никуда. Они стоят на углу.

— На каком?

— Там, где кафе. Ближе к Виджентинским воротам.

Эн-2 на секунду задумался. Им нужно было идти к воротам Витториа, достаточно было нырнуть в одну из боковых улиц, не доходя бульвара.

— Перейдем опять на ту сторону, — сказал он. — Как тебе показалось, много их было?

— Разговаривали трое, я слышал голоса, — ответил Сын Божий. — Но всего их, должно быть, человек десять.

На улице, куда они свернули, не росло деревьев, ни та, ни другая сторона не были затенены домами: лунный свет наполнял ее до крыш.

— Езжай вперед! — велел Эн-2 Сыну Божию и указал, по какой дороге следовать.

С угла у Римских ворот доносились голоса патрульных, которые громко разговаривали, не трогаясь с места; слышались также лай собак и шум моторов, шум грузовиков. За первым же поворотом они вновь направились к бульвару, который идет вдоль бастионов. И, едва выйдя на бульвар, они очутились под яркой луной, освещавшей оба тротуара; но была там и цепочка черных больших деревьев и высокие живые изгороди, которые тянулись посреди улицы, между двумя трамвайными линиями,

— Дай мне велосипед, — сказал Эн-2 Сыну Божию. — Я его пристрою в гараже и вернусь с машинами.

Они находились в одном из проулков, которые ведут вверх от бульвара к бастионам. Эн-2 собирался сесть в седло, но тут на валу над ними остановился большой черный автомобиль, резко вырисовывавшийся в лунном свете. Из него вышел высокий, человек, что-то сказал по-немецки оставшимся в машине, потом хлопнула дверца, машина тронулась, и человек остался один.

Он поглядел на дома у себя под ногами, увидел маленькие огороды вокруг них, а между огородами — поле для игры в шары, и стал спускаться в этом направлении по откосу.

Когда он был внизу, его остановили четверо с револьверами.

— У меня есть пропуск, — сказал он.

— Это неважно, — сказал Шипионе. — Помалкивай — и руки вверх. Отойди сюда.

— А! — воскликнул задержанный. — Esta bien.[12]

И вдруг он рассмеялся. Заметив Сына Божия, он снова рассмеялся, а Сын Божий, увидев его, зашептал на ухо Эн-2:

— Это тот испанец, что с эсэсовцами…

Эн-2 спросил у испанца:

— Как по-испански будет «сумасшедший»?

— Loco, — ответил испанец.

— А не Эль-Пасо? — спросил Эн-2.

— Нет, Эль-Пасо — это перевал. Перевал в горах.

— А что это еще значит?

— Есть еще такой город в штате Нью-Мексико.

— А еще?

— А еще есть такой человек, которого Франко приговорил к смерти.

— Ребята, — сказал своим людям Эн-2, — сдается мне, он из наших. Но все-таки не спускайте с него глаз, пока я не вернусь.

Десять минут спустя люди, которые ехали в одной машине с Эль-Пасо, курили мексиканские сигареты и смеялись. А в другой машине разглагольствовал Сын Божий:

— Он всегда говорит: «Гм». Ни за что бы не подумал, что он из наших. Я бы меньше удивился, если бы оказалось, что кантон Блут из наших. — А потом он добавил: — Впрочем, может, и Блут из наших.

Машины шли по валу, который тянется от Римских ворот до Виджентинских, и по дороге подобрали тех четверых, что ожидали дома у Кориолано. Потом они разъехались. Одна поехала дальше к воротам Людовика, а оттуда по проспекту Италии — прямо в тот квартал, где жил новый председатель трибунала, другая сразу же свернула с вала и по внешним улицам направилась к проспекту Порта Витториа.

В лунном свете стояли на каждом перекрестке усиленные патрули — на всех улицах, что вели от внутреннего кольца Навильо к внешнему кольцу бастионов между Римскими и Венецианскими воротами; с половины двенадцатого легковые машины и грузовики то и дело сновали мимо патрульных, которые громко разговаривали, курили, смеялись, иногда стреляли в воздух или перекликались с улицы на улицу: «Эй, Гордини?» — «Эй, Лунарди!» — «Ау, Пьетро!» — «Шмидт!» — «Римершмидт!»

В многочисленных камерах тюрьмы Сан-Витторе, отведенных политическим, заключенные не спали: все знали, что сегодня собирается трибунал, чтобы выбрать из их числа сорок человек, которые будут отправлены на Спортивную Арену и расстреляны еще до рассвета; и все прислушивались к отдаленному шуму и, стоя в оконных нишах, вглядывались в лунную ночь.

А снаружи слышны были выкрики:

— Три!

— Пять!

— Четыре!

— Девять!

— Семь!

— Девять!

— Четыре!

Это играли в пальцы на переднем дворе тюрьмы Сан-Витторе. И на Ларго Аугусто, по другую сторону кольца, возле ворот Витториа, такие же голоса принялись выкрикивать те же числа.

— Светло, хоть газету читай, — произнес один голос.

— Можно поиграть в карты, — послышалось в ответ.

— Лучше в кости, — отозвался третий голос.

— У кого есть колода карт? — спросил первый. — Или пара костей?

— Давайте играть в пальцы, — предложил четвертый.

Двое сели на корточки и начали выставлять вперед растопыренные пальцы рук.

— Пять!

— Четыре!

— Девять!