Василий Брусянин - В рабочем квартале

Наступали сумерки… С трудом отворив тяжёлую одностворчатую дверь, я перешагнул порог и очутился в крошечной комнатке. Направо в стене бледным пятном обрисовывалось оконце: молочный свет сумерек падал на убогую обстановку жилища. Под плитою перегорали обуглившиеся поленья, по неровному, скрипучему полу тянулась бледная полоса света…

— Кто там?.. — окликнул меня кто-то из-за дощатой перегородки.

Я несильно толкнул узкую дверцу, она отворилась, скрипнув, — и я вошёл в соседнюю комнату.

Небольшая жестяная лампочка тусклым светом озаряла грязно-серые обои стен, тёмные закоптевшие окна, стол с чайной посудой и потухшим самоваром, стулья, небольшой красненький сундучок. Направо, на постели, лежал темноволосый человек, с широким бледным лицом и с большими томными глазами. Человек этот пристально посмотрел на меня, слегка повернув лицо, и твёрдо и отчётливо спросил:

— Вам что угодно-то?..

Я сказал о цели своего посещения, напомнив негостеприимному собеседнику о пакете с листочками, которые были мною оставлены здесь вчера, и которые надо было заполнить краткими ответами на краткие вопросы.

— Кто вам будет писать-то? — не то спросил, не то с сердцем в голосе заметил черноволосый человек и сверкнул яблоками широко раскрытых глаз. — Я — неписьменный, сын мой хотя и маракует немного насчёт грамоты, да где ему! — Встанет, пойдёт на завод, вернётся в полдень, пообедает и опять… Вечером тоже рабочему человеку и отдохнуть надо…

Мой собеседник, не поднимаясь с кровати и кутаясь в одеяло, говорил удивительно покойным тоном, хотя глаза его по-прежнему пристально и сурово смотрели на меня.

— Я сам запишу, если вам некогда, — заметил я.

— Запишите, — покойно ответил он, — вон, садитесь к столу и пишите, — добавил он, мотнул головою по направлению стола, повернул лицо кверху и уставился в потолок полузакрытыми глазами.

Я достал с окна пакет, разложил на столе листочки, вынул чернильницу и перо — и приготовился писать.

— Кто же здесь хозяин квартиры?..

— Хозяин на заводе, сын мой…

— А вы кто же, жилец?..

— Я - отец его… живу у сына, а как там по-вашему — не знаю… жилец ли, или ещё как!..

— Хорошо, я начну с вас, — сказал я и спросил имя и фамилию моего собеседника.

Он сказал. Я спросил о его летах и получил новый ответ только после небольшой паузы: моя неподвижно лежавшая статистическая единица не сразу сообразила, сколько лет пребывает она этим простым знаком… Далее следовали один за другим вопросы и ответы.

— Не болеете ли вы глазами? — наконец спросил я и посмотрел в глаза темноволосого человека: ясный, острый взгляд показал мне, как нелеп был мой вопрос.

— Вас вот отсюда до волосика вижу, а чтобы подойти к вам… вот на этом уже не взыщите с меня… Безногий я, — отвечал он.

Я посмотрел на одеяло и пальто, которыми были прикрыты мнимые ноги лежавшего человека, а он громко вздохнул, уставился на меня блестящими зрачками и тихо спросил:

— И зачем вы меня, господин, записываете?.. Вот тоже… сколько-то лет тому назад… тоже перепись была… Приходит вот также человек, спрашивает, записывает, а что, толк-то из этого вышел? Что я, поздоровел, что ли? Ноги, что ли, другие мне наставили?

Он слегка поднял с подушки голову и вытаращил на меня свои глаза, с немым и дерзким запросом.

— Тоже спрашивали, записывали… бумагу-то марали, — с насмешкой в голосе продолжал он и после короткой паузы тихо добавил. — Умереть бы мне только по-христиански, душу-то свою искупить от грехов… Тела-то вот не уберёг…

Я молчал, посматривая на бледное взволнованное лицо человека, и ждал, когда он кончит свою длинную речь…

— В половину человека меня запишите, — снова начал он, повысив голос. — Так и обозначьте, мол, «полчеловека»… потому — ноги-то у меня до колен отрезаны, ходить не могу…

Собеседник мой сбросил с себя одеяло и пальтишко и обнажил свои, окороченные до колен, ноги. Это были толстые, неуклюжие обрубки, завёрнутые в тряпьё… Я отвернулся. Взгляд мой упал на бледно-жёлтый листок бумаги с пропечатанными на нём вопросами, но вопросов этих мне не хотелось задавать: дальше следовали вопросы о занятиях…

— Ну, чего ради записывать-то вы меня пришли? А? Человек добрый!.. Вот, если какой ещё новый налог будет — так припишите, мол, с Ивана Тимофеева половину следует… Значит, как бы за половину человека… Прибавьте ещё… мол, на пособие живу: пять рублей в месяц получаю…

«Полчеловек» прикрыл одеялом обрубленные ноги, заложил за голову руки и снова уставился на меня пристальными тёмными глазами. Тихим, незлобным голосом рассказал он мне историю своего несчастья. Это было лет десять тому назад. Работал он за «Невской», был литейщиком. И вот как-то однажды он и ещё несколько рабочих несли небольшую железную шайку, переполненную расплавленным металлом… Кто-то из рабочих оступился, шайка накренилась, а всплеснувшаяся жидкость лизнула по ногам впереди шедших… Двое умерли, а он остался жив… Человек этот, — по его рассказу, некогда здоровый, работящий и смелый литейщик — теперь несчастный «полчеловек», со скорбью вспоминающий своё прошлое, озлобленный на настоящее и проклинающий смерть — зачем она оставила жить эту, никому ненужную, половину человека!..

Я встал, простился с ним и направился к двери.

— Прощайте! — произнёс он и проводил меня до двери покойным, холодным взором…

Возвращаясь домой усталым, после дневной беготни с лестницы на лестницу, из квартиры в квартиру, и сидя в конке, я думал о «полчеловеке», об этой половине единицы, занесённой мною на клочок бумаги… Этот живой «полчеловек» казался мне олицетворяющим всю половинчатость жизни обитателей рабочего квартала. Квартиры их заброшены за черту города, комнатки тесны и грязны, обеспечение скудно, потребности сужены, день разделён на две половины труда — «ночную» и «дневную», — всё «в половину», всё ограничено, всё сжато в узкие рамки жизни…

После семи часов вечера, когда возвращается с завода дневная смена, мне надо было побывать в одной квартире. В небольшой и тесной кухне, куда вошёл я, было темно и тихо. В щель неплотно притворенной двери в соседнюю комнату падала узкая полоска света. За перегородкой направо слышался плач ребёнка, и тихая и нежная колыбельная песня нарушала тишину комнат. Из-за полога, отделявшего кровать от остальной части кухни, появилась низенькая женщина. Поправляя на голове растрепавшиеся волосы, она двинулась к полуоткрытой двери, говоря:

— Сюда вот проходите!

Она широко распахнула дверь и, посторонившись, пропустила меня в соседнюю комнату.

У стола, в простенке между окон, где висело небольшое зеркальце, сидел рыжеватый человек, в фуфайке на широких плечах, с тёмными закоптевшими руками и со смуглым от копоти лицом. Он ужинал, очевидно, только что вернувшись с завода. На кровати сидела низенькая, сгорбленная женщина, с морщинистым жёлтым лицом и с добрыми светло-голубыми глазами. Я видел ещё накануне эту старушку, и теперь, увидя меня, она догадалась, зачем я пришёл, и, приподнявшись, проговорила:

— Вот и застали… Гриша, тебя поджидали вчера! — сильно повысив голос, обратилась она к сыну.

Тот молча посмотрел на меня, опустил на скатерть ложку, утёр ладонью усы и приподнялся. Я просил его продолжать ужинать, ссылаясь на желание отдохнуть, и выкурил папиросу.

— Что?.. Не слышу я! Погромче говорите! — начал он.

На этот раз и я повысил голос и ещё раз повторил свою просьбу и желание. Рабочий опустился на стул, продолжая прерванный ужин.

— Устали, что говорить: всё на ногах, — вставила старушка и вышла; немного спустя, она внесла чашку с жареным картофелем и поставила её перед сыном.

— Оглох он совсем! — начала старушка, усаживаясь на прежнее место на кровать; она посмотрела на сына сощуренными глазами и вздохнула.

— Просто беда у нас там! Выйдешь из завода и так… словно ошалелый какой, — заметил и сын старушки. — Я рессорщик… Грохот у нас такой, что не приведи Бог — беда!..

Я понял, конечно, какого цеха человек сидел передо мною. Вдруг всплыло в памяти моей имя рано умершего, скорбного Гаршина и «Глухарь», описанный им. Когда-то, в юности, под влиянием рассказа, мне страшно хотелось увидеть человека, окрещённого этим крылатым словом, — и вот теперь этот «Глухарь» передо мною — и я внимательно осмотрел худощавое и утомлённое лицо Гриши, который с неутолённым ещё аппетитом кончал свой ужин.

— Вот и отец-то тоже… с этим и в могилу сошёл, — тихо, ни к кому не обращаясь, заметила старушка и опять глубоко вздохнула.

— Да?.. И ваш муж тоже хворал? — спросил я.

— Да… да… хворал, сердечный!.. И Гришу-то он же около себя на заводе обучил. — Старушка ещё раз вздохнула и добавила. — Сам-то вот умер, а меня оставил маяться… Лет десять, али больше, совсем глухой был, а в последнее время так и совсем ничего не слышал. Умирает это он, а я стою вот так-то, у кровати. — Старуха повела рукою в сторону. — Спрашиваю его: родной, мол, какой завет перед смертью-то будет? Что, мол, прикажешь сыну-то, какое, мол, ему дашь благословение?.. Так ничего и не услышал, что ни спрашивала. Прошептал что-то этак… голову-то откинул, да и дух вон!..