Николай Никитин - Джим

Николай Николаевич НИКИТИН

Джим

Этот слоненок был маленький и мягкий, точно подушка. Он родился всего только несколько дней тому назад, однако уже топотал толстыми ножками и вместе со своей семьей даже перекочевывал с места на место. Корму на пастбищах хватало. Слоны блаженствовали бы и до сих пор, если бы не охотники... Вся семья была поймана в горах, в узком ущелье, на слоновой тропе.

Вероятно, они бы спаслись, потому что слоны, несмотря на свою неуклюжесть, прекрасно спускаются с кручи. Но взрослые пожалели маленького, он мог разбиться. Они остались его охранять. Однако и тут еще неизвестно: кто взял бы верх? В минуту опасности смелость слонов непомерна. Они приготовились к бою. Но внезапно появившиеся на тропе городские, специально обученные для ловли охотничьи слоны всех заманили в ловушку.

Это происшествие никак не отразилось на слоненке. Он отнесся к нему совершенно беззаботно, он еще ничего не понимал. Пойманных животных отправили в загон. Там началась дрессировка. Но слоненок и в загоне вечно резвился, точно в лесу. С ним никто не занимался. Люди считали, что малыш сам постепенно обучится всему, переняв от взрослых их повадки.

Здесь все получили имена. Его назвали Джимом.

После обучения всех слонов отправили на работы. Это было довольно далеко от загона. Джим тоже попал в рабочую партию, конечно не для работы, ведь он был маленький, а из-за матери. Ведь мать должна была его кормить своим молоком.

Он шел рядом с ней и вожаками-индусами. Путешествие ему понравилось. Только один раз он испугался. Это произошло тогда, когда Джим чуть было не поскользнулся и не наступил нечаянно на большую серую лягушку, спокойно гревшуюся на дороге. От страха он спрятался в ногах у матери и не вылезал оттуда. Он шагал у нее под брюхом и, чтобы скрыть свою трусость, свирепо пищал.

На лесопильном заводе мать складывала в штабеля распиленные доски и сдувала накопившиеся возле машин опилки; Джим всюду бегал за нею и часто требовал у нее молока, задирая хоботок.

Когда Джим подрос и окреп, его отделили от матери. Он попал в детский загон. Там было очень весело. Слонята затевали между собой игры и дрались друг с другом из-за пищи.

Вскоре всех слонят забрали на корабль и увезли из Индии.

Но Джим и тут не горевал. Он был не один. Вместе с другими около года он пробыл в Германии у торговца животными Ротбека. Затем его продали в Россию.

Джим удивился, увидев белую пушистую землю. Она приятно пахла, когда он втягивал ее в себя.

Джима поместили в зверинец, он много спал, иногда к нему приходил дрессировщик. Джим не отказывался от повиновения. Какое-то безразличие мешало ему капризничать. Он еще никак не ощущал себя слоном, и тоска о прошлом не беспокоила его.

Так продолжалось до тех пор, пока Джима не перевели из зверинца в цирк. Он снова ехал на пароходе, затем по железной дороге и даже на грузовике. Это путешествие было совсем иного рода, чем первое; кроме того, он уже не мог отнестись ко всему так безучастно, как раньше... Он вырос. Он уже не был младенцем.

Необъятная и гладкая, почти без морщин, Волга, болотный, влажный ветер с берегов, запах молодого леса, долетавший в открытый трюм, дыхание машин, перекличка пароходов, затем толчея на пристани и на станции, паровозные свистки и, наконец, грохочущий город с трамвайными звонками, с гудками автобусов и автомобилей - все это раздразнило Джима и наполнило его смятением.

Джим появился в большом городском цирке растроенный, с издерганными нервами, и когда его сводили по доскам с грузовика и повели через манеж, уши у него тихонько дрожали.

В конюшне для слоненка было уже приготовлено стойло.

В ту минуту, когда один из служащих взялся за кольцо, чтобы надеть его на правую заднюю ногу слоненка и цепью приковать его к стенке, Джим услыхал собачий лай. Никогда в жизни он не видел собак. Собачья стая с визгом и воем пронеслась мимо него по коридору цирка. Джим взревел и вырвался из конюшни.

Цирк был в полумраке. Это случилось днем, во время репетиционных часов.

Джим стоял в центре круглого манежа, издавая трубные, воинственные крики. Храбрец не замечал ни актеров, ни униформистов, пробиравшихся к нему с веревками. Но едва они попытались его окрутить, как он пошел на них грудью. Он расшвырял эту толпу людей, затем перепрыгнул через барьер и всех быстро загнал на галерку.

Он стал крушить мебель, он ломал кресла, как спички, и потом так заорал, что в ответ ему зазвенели стекла под куполом цирка.

Он решил вырваться на волю и направился к главному выходу. Двери захлопнулись, кто-то запер их снаружи на ключ. То же самое было сделано и в боковых выходах.

И все-таки двери трещали и гнулись от толчков Джима. Он толкал их то боком, то головой, то ногами.

В большой средней ложе появился директор цирка. Схватившись за портьеры, он крикнул униформистам:

- Все выходы завалите камнями! Быстрее, черт возьми!

Услыхав этот крик, Джим снова пронесся на артистический выход. Там лежали фанерные тумбы, он разбил их, затем сунулся на конюшню и вскочил в левый станок, к рыжей лошади. Она его лягнула. Он кинулся вправо, к пегой. Но и пегая встретила его копытом. Спасаясь, он побежал обратно к боковому выходу.

Его короткие пронзительные всхлипывания, обозначавшие отчаяние, казались ревом.

Униформисты собрались на балкончике, между партером и галеркой. Они сбросили вниз веревку, связанную в петли, и осторожно подвели эти петли под передние и задние ноги слоненка. Едва Джим вступил в них, как обе петли были мгновенно затянуты. Джим покачнулся и свалился на бок.

"Погиб!" - подумал он.

Его стреножили.

Артист Цани, высокий, стройный человек, ожидал Джима в конюшне, покуривая папироску. Мягкая серая шляпа была у него небрежно заломлена на затылок, руки заложены в карманы широкого английского желтого макинтоша, трость с костяным старинным набалдашником торчала под мышкой. Во всем этом чувствовалась некоторая доля позы, по давности лет превратившейся уже в привычку...

Был прекрасный, солнечный летний день. Цани решил ехать за город прогуляться, он торопился. Возле подъезда стояла его машина, в машине сидела знакомая артистка, до вечернего представления оставалось только три часа, и неожиданное происшествие со слоненком отнюдь его не устраивало.

Конечно, Цани знал животных; конечно, любил их. Это было у него в крови. Этим занимались его отцы, деды и прадеды. Он принадлежал к старинной цирковой династии. Еще ребенком он работал уже вместе со своим отцом на Урале, в Сибири, в Поволжье. Маленькие города, где семья Цани обычно гастролировала, часто переходили из рук в руки, от одной власти к другой. Юношей восемнадцати лет Цани ушел от отца в Красную Армию, сперва он служил там тренером конных частей, затем организовал передвижную цирковую труппу. Циркачи говорят, что тот, кто раз перешагнул через барьер на арену, никогда с нее не уйдет. Цани был настоящим циркачом. Больше двадцати лет он истратил на то, чтобы овладеть в совершенстве искусством дрессировки. Его жизнь проходила в постоянной, непрерывной работе. Сейчас ему начинало казаться, что все приемы им уже изучены, что нового ничего нет. Незаметно для самого себя он остывал. Несмотря на это, именно теперь Цани имел от цирка все - признание, успех, награды. Однако чем больше было славы, тем меньше занимался он своими животными. Он привык смотреть на них только как на материал для очередной программы. Все чаще и чаще черную, подготовительную работу он сваливал на плечи своих ассистентов.

Так было и с новым слоненком.

Еще вчера Цани отдал распоряжение своему помощнику, ассистенту Гамбузу: принять и устроить Джима.

Цани злился. Длинное, желтоватое, сухое лицо его морщилось. Он нервно смотрел на часы.

Рядом с ним стоял растерянный Гамбуз. Гамбуз оправдывался:

- Слава богу, десятками принимали... Это не слон, а черт! Что я, первый год в цирке? Кто мог знать?

- Надо знать... - нехотя проговорил Цани.

Гамбуз вскипел.

- Что знать? - крикнул он. - Сотни лошадей пропускал! Слонов! Тигров! Что знать?

Гамбуз потряс кулаками.

Гамбуз действительно понимал свое дело, он был когда-то наездником, укротителем, вольтижером. Не раз лошади калечили его, у него были сломаны ноги, и сейчас он уже не годился для выступлений. Он считался неуживчивым человеком, с отвратительным характером. Однако все ему прощалось. Нельзя было не ценить этих цепких грязных рук, умевших работать с животными. Полупрезрительные слова Цани, обвинявшего его в том, в чем он не считал себя виноватым, еще более бесили его. В эту секунду он ненавидел своего руководителя, этого изленившегося, по его мнению, щеголя, этого гения цирка, он презирал его поигрывающее, как нарзан, спокойствие, его черные вьющиеся волосы, раннюю седину на висках, его маленькие, озорные, как у мальчишки, губы, его узкие, как шнурки, глаза.