Андрей Зарин - Карточный мир

Всякий черт бывает сначала только чертенком. В этом периоде он состоит как бы подручным, а вернее «в мальчишках», у настоящего черта. Тот его посылает с разными поручениями, иногда на разведки, иногда просто с запискою и только изредка доверяет сделать какую-нибудь мелкую пакость.

Спустя много времени такой службы чертенка подвергают испытанию, предоставив ему свободу действий, и тогда уже выдают ему, так сказать, аттестат зрелости с правом свободного пакостничества, зачисляют в настоящие черти и разрешают иметь, уже в свою очередь, чертенят для обучения.

Так было и с этим чертенком. Патрон заявил ему, что он готов к испытанию. Совет дал ему полугодичный отпуск с правом свободы действий, и чертенок, полный самых честолюбивых мечтаний, очутился в Петербурге, на углу Невского проспекта и Екатерининской улицы в десять часов одного зимнего вечера.

Никто из проходящих и гуляющих по ярко-освещенному проспекту и не подумал даже, что между ними трется чертенок.

Головенку с рожками покрывала хорошая мерлушковая шапка фасоном «мономах», хвост и копыта были скрыты соответствующими частями костюма.

Сверху на нем было теплое пальто с воротником «под бобер» и — маленький, юркий, с острым подбородком, крючковатым носом и руками, глубоко засунутыми в карманы пальто, — он казался шустрым коммисионером, биржевым зайцем, помощником присяжного поверенного, вообще «бойким дельцом», но никак не чертенком.

Впрочем в их существование у нас не принято верить, а потому, ему в отношении своего инкогнито, совершенно нечего было беспокоиться.

Он медленно огляделся и пошел неторопливой походкой, присматриваясь к людям и думая свои думы.

Временно совратить человека с пути это не штука! Сущие пустяки. Вон стоит девушка у витрины ювелирного магазина и ее глазки горят, как сверкающие за стеклом витрины камни.

Подобрать тут же в толпе жирного мартовского кота, свести их подле этого окошка и — дело сделано: девчонка погибла…

Вон солидный господин жадно разглядывает билеты и акции в окне меняльной лавочки. Подбить его на грабеж — пустое дело… Вон идет франт в шинели, которого в два дня можно убедить обворовать старуху тетку а то и притюкнуть ее… А что толку в этом? Так… Мелкая пакость…

Потом и девчонка, и ограбивший менялу, и убивший тетку будут раскаиваться, проливать слезы и сваливать все на него, чертенка.

А там еще, чего доброго, и опять станут добродетельными…

Нет! Этим не отличишься.

Надо так увлечь человека, чтобы он, ослепленный пошел от своего пути круче и круче в сторону; чтобы он пакостился день за днем, час за часом, неизменно, последовательно, и — опомнившись — все-таки не пришел бы в себя и потерял бы навек прямую дорогу.

Вот это дело! За это похвалят…

Размышляя в этом направлении чертенок поднял свои воровские глаза и вдруг, озаренный вдохновеньем, быстро направился к двум мужчинам, входившим в Café de Paris, что под Пассажем.

Они вошли, заняли столик, потребовали кофе и стали продолжать прерванный разговор, а чертенок сел за столиком подле них и, спросив стакан морса, стал вслушиваться в их беседу.

Вошедшие в кафе были совсем разные люди, хотя и говорили друг другу «ты». Когда-то они вместе учились, но потом судьба кинула их в разные стороны, занялись они различной деятельностью и теперь — кроме возраста да воспоминаний о гимназии — между ними не было ничего общего.

Один — Василий Петрович Кострыгин — высокий, плотный господин в лощеном цилиндре, в хорошем пальто с воротником и выпушкою из шаншилы, производил впечатление бойкого дельца. Румяное, красивое лицо его с тщательно расчесанною рыжею бородою дышало самодовольством; серые глаза за стеклами массивного золотого пенснэ глядели вызывающе нагло.

Другой — Федор Павлович Виталин — в барашковой шапке, в потертом пальто с барашковым воротником, казался перед товарищем совсем бедняком, но бледное лицо его с маленькой бородкой, с задумчивыми карими глазами дышало мыслию и озарялось внутренним светом.

Развязные манеры и громкий голос Кострыгина видимо смущали его.

Этот Кострыгин был деятельным членом одного акционерного предприятия, имел всегда деньги, легко добытые комиссионерством или иным необременительным трудом и вел сытую беспутную жизнь холостого жуира.

Другой — талантливый художник, мечтатель. У него были жена и дети и его мечты и планы часто меркли в заботах о насущном дне.

И теперь: в то время, как его бывший товарищ по гимназии беспечно отдавался безделью с бумажником, полным денег — он, имея в кармане всего 12 рублей, думал о необходимости отвратить завтрашний приход судебного пристава в полном сознании своего бессилия.

А рядом с этими тяжелыми думами в его уме запечатлевались образы и краски.

Усатое лицо с загнутым носом склонилось над столиком к хорошенькому свежему личику девушки и та в смущении смеется и опускает глаза…

Лицо уличной вакханки в шляпе с огромными полями, с вызывающим наглым взглядом…

И в комнатах, наполненных волнами табачного синеватого дыма при ярком освещении электрических фонарей все эти лица и фигуры, и краски, как-то расплывались и принимали образы чего-то фантастического, неживого.

Он отмечал в уме позы, выражения лиц, краски, освещенье и его лицо принимало вдохновенно-мечтательное выражение, — но следом за этим набегали мысли о завтрашнем утре и лицо его тотчас меркло, как меркнет ясный день с закатом солнца.

Чертенок не спускал с него хищного взора и радостная улыбка кривила его тонкие губы, обнажая мелкие, острые, как у щуки, зубы.

— Нет, дорогой мой, — говорил Кострыгин художнику густым, сочным басом: — картинками да рисунками не разбогатеешь. Надо Репиным быть. Да! — ты не обижайся, а лучше слушай меня. Я тебя кой с кем познакомлю. Ты им — портреты, а они тебе место. Дело говорю. Что? Искусство? Виньетки-то эти, буквы, картинки? Брось! Да и на кой прах оно, это искусство, если в животе бурчит! Ха-ха-ха!

Виталина коробили его слова, как всякая пошлость, и он, желая переменить разговор, торопливо сказал:

— Ну, все я да я! Расскажи, как ты устроился? Десять лет не виделись!

— Немудрено. Я тут всего четыре месяца. Устроился ничего себе. Тысчонок девять, двенадцать наколачиваю и — один, ха-ха-ха!.. Был и на Урале, и в Екатеринославе, и в Баку, везде дела делал. Теперь здесь при Бельгийском анонимном обществе… Ничего устроился, — повторил он самодовольно.

— Ты всегда был делец, — не без зависти произнес Виталин.

— Делец не делец, а мимо рта не дам пронести. Они допили кофе.

— Ну, ты куда?

— Домой, — ответил Виталин.

— Стой! — произнес Кострыгин. — Дома тебе все равно теперь не писать картины; с женой еще успеешь насидеться. Поедем со мною!

— Куда?

— Мне надо в клуб! А ты побродишь, посмотришь, как играют… Чай, и не знаешь этого? А там вместе поужинаем… А?

Виталин колебался. Ему представилась жена, которая с нетерпением ждет его, зная, что он пошел искать денег; но тут же у него мелькнула мысль — как последняя надежда — занять нужную сумму у богатого приятеля.

Чертенок напряг свою волю и впился взором в художника.

— Что же… пожалуй! — согласился он.

— Вот и отлично! — воскликнул Кострыгин. — Человек, сколько следует?

И, бросив на столик монету, он взял Виталина под руку и пошел к выходу.

Чертенок положил на столик фальшивый двугривенный и поспешно пошел следом за ними.

— К Синему мосту, — громко сказал извощику Кострыгин.

— Пожалте!

Извощик перегнулся и отстегнул полость.

Кострыгин занял три четверти сиденья, Виталин приткнулся с краешка. Извозчик застегнул полость, дернул вожжами и его сани смешались с вереницею других саней. Чертенок обернулся собакою и весело побежал за ними.

На углу Мойки и Нового переулка четвертый этаж огромного дома сверкал ярко освещенными окнами.

Было 11 часов и к его подъезду со всех сторон подходили и подъезжали люди в шинелях, шубах и легких пальто.

Двухстворчатые двери хлопали то и дело.

Извощик лихо подвез Виталина и Кострыгина к подъезду, они вышли из саней и прошли следом за другими.

Чертенок быстро шмыгнул следом за ними, но уже невидимкою.

Внизу, у первой площадки лестницы посетители снимали галоши, брали номерки и иные степенно, а иные бегом, поднимались по широкой лестнице.

Кострыгин взял художника под руку и, идя с ним за другими, снисходительно говорил ему:

— Живешь безвыездно в Петербурге, а — поди — и не знал этого места?