Надежда Лухманова - Мельничиха

Мелкий березняк тянулся вдоль правого низменного берега речки Разымки; низкорослые, корявые кусты, то пригибаясь к земле, ползли по ней, то пышные, сочные, зелёные принимали округлость шатров, то снова рассыпались и отдельными, как бы сторожевыми берёзками, бежали к самой воде. По той стороне Разымки на крутом берегу зелёной стеной поднимался высокий лес; берёза и липа, ясень и ольха пестрели на солнышке разнотонной зеленью и при малейшем ветерке, качая головою — размахивая гибкими ветками, лепетали без умолку свою чарующую летнюю песню. День-деньской на все голоса, на все тона звенели там хоры налётных птиц. Разымка, игривая и чистая, кокетливо вилась в своих берегах и только у плотины богатого мельника Наума Покатого, вдруг озлившись на поставленную ей преграду, клубилась, бурлила, прыгала и, не дохватив до верха громадного колеса, обрываясь, цепляясь за гигантские спицы, падала вниз и снова бешено бросалась на колесо.

Мельница Покатого стояла одиноко на выгоне, а рядом с нею, за тучным хозяйственным огородом, стоял и дом мельника, с новой тесовой крышей с коньками затейливой резьбы, с «полотенцами» над окнами, с ярко-зелёными ставнями, резным крыльцом и двумя густыми, высокими рябинами, раскинувшими так широко свои старые ветви, что осенью красные гроздья ягод лезли и в окна, и на самую крышу. В полуверсте от мельницы Разымка согнула локоть и как бы обняла деревню Разымовку с её единственной широкой улицей, с рядом зажиточных домов, трактиром, кабаком, бакалейной лавкой на два раствора, с невысокой белой церковью и домом священника, молодого отца Андрея, жившего тут уже шестой год со своею тихою, глупою и доброю попадьёю Натальей Петровной. А дальше, разогнувшись, Разымка подло-тихо, как бы прислуживаясь, текла прямо в сад богатого помещика Стогова, усадьба которого широко раскинулась, с большим каменным домом, постройками, службами, садом, оранжереями, купальнями и другими атрибутами богатого барства. Вечерело. Миновал жаркий страдный день, и деревня спала тяжёлым, мёртвым сном переутомившегося рабочего люда. Июльская ночь, полная таинственной неги, охватила лес, деревья сквозь сон чуть-чуть перешёптывались с ласкавшим их ветром, да Разымка, перекатывая в воде отражение звёзд, дробила их, как бы играя золотом, скрытым под светлым пологом её капризных волн. Только мельничье колесо работало без устали, шумя и хлопая своими лопастями по воде, наполняя окрестность странным, смешанным гулом, в котором слышалось то испуганное фырканье табуна лошадей, то уханье лешего, то хохот русалки. Месяц, разгулявшись по небу, рисовал по широкой улице тени крестьянских домов, осенённых кружевной зеленью берёз и рябин; светлым пятном стояла у входа в село белая церковь в одну синюю главку, с прижавшейся к ней тонкой, высокой колоколенкой. За церковью шла поляна, на которой по праздникам собирались гулять девки с парнями, а там, во главе крестьянских домов, несколько отделившись от них огородом и большим хорошо содержимым садом, стоял дом священника.

За калиткой сада на крошечной зелёной скамеечке сидел о. Андрей и глядел в теснившуюся со всех сторон ночь своими большими, тёмными, грустными, как у раненного орла, глазами. Худой, среднего роста, хорошо сложенный молодой человек, он любил уединение; для него часы, проведённые глаз на глаз с природой, заменяли и книги, и разговоры.

Отец Андрей в душе был поэт и мистик. Он жил суровым, несложным учением Христа, чистый, наивный, бесстрастный, как один из тех рыбарей, что всюду шли следом за своим Божественным Учителем. Спрятанный весь в тени развесистой берёзы, священник сидел на деревянной скамье и с удивлением следил за одинокой тонкой фигурой, бежавшей от мельницы прямо к нему. Фигура, то пропадала под тенью деревьев, то снова вырисовывалась на чистой луговине и, очевидно, спешно, не разбирая уже дороги, бежала к намеченной цели; шагов за двадцать о. Андрей скорее разгадал, чем разглядел мельничиху. Высокая, стройная женщина, в тёмном большом платке, накинутом на голову, прошла так близко около него, что задела его колена платьем.

— Анна Герасимовна! — окликнул он её.

Женщина вздрогнула, остановилась так внезапно, что даже качнулась всем телом назад и, чуть-чуть отбросив с головы платок, впилась глазами в то место, откуда послышался голос.

— Говорю: Анна Герасимовна, куда спешишь? Или на мельнице что не ладно?

Мельничиха совсем спустила платок с головы и нырнула в тень к самой скамейке.

— Никак о. Андрей?! Ну, и испугал же! Думала, все люди спят, — ан нет. — В голосе её слышалась насмешка. — И то бежала дух не переводя с мельницы, шутка ль? Передохнуть, что ль?

Она опустилась на скамейку и села так близко к священнику, что на него пахнул жар её молодого, разгорячённого бегом тела. Отец Андрей отодвинулся.

— Куда ж бежала-то, Анна Герасимовна?

— Куда? — Анна нагнула голову, стараясь заглянуть в самые глаза священника. — К полюбовнику бежала, к стоговскому баричу молодому! Вот те и сказ на твой допрос, батюшка.

Отец Андрей выпрямился.

— Стыда в тебе нет, Анна Герасимовна: мужняя жена да своему духовному отцу такой ответ даёшь. Стыдно и довольно грешно тебе.

— Грешно, батюшка, стыдно? А тебе, о. Андрей, не было ни грешно, ни стыдно, как четыре года тому назад ты венчал меня с лысым да старым Наумом, как благословлял да руки соединял, — мои девчонкины с его старыми корявыми граблями?

— Я венчал потому, — отец твой пришёл ко мне и оповестил, что ты просватана, и окличку я делал, и потом под венцом тебя спрашивал, и ты согласие своим голосом дала.

— Как тут не дашь, как тебе отец родной клочья волос дерёт, да нагайкой стегает, да голодом морит, так тут не только за богатого мельника пойдёшь, а за сатану, прости Господи, выскочишь.

Священник молчал.

— Вот, — озлобленно продолжала Анна, — кабы ты был-то нам отцом духовным, кабы ты зверьё-то наше мужицкое, молитвой, либо властью какой усмирять умел, да на защиту правого стать мог, ну, так и спрос мог бы теперь чинить, а то на!

Сердце о. Андрея сжалось, в грубых словах чуялась ему правда: ведь вот повенчал же этакую пару! А как бы и не повенчать? Разве волен он управлять их жизнью?

— Вот что, Анна Герасимовна, — начал он скорбно, — у всякого своя доля, Христос и не то терпел…

— Так то Христос, Сын Божий, а мы что?..

— Помалкивай, Анна, не с Христом равняю, а под закон Его подвожу тебя. Всем завещал Он терпеть. Матери нет у тебя, отец твой изнуждался, вспомни-ка, — ни кола, ни двора, кого вы призятить могли-то? Ну-ка-сь? А девку молодую, как опять ему при себе держать, коли кругом ни дела, ни хозяйственности? Рассуди, — а мельник богат, да и тебя любит; что принуждал тебя отец, да бил, того я не знал… — О. Андрей густо покраснел, потому что тут же вспомнил, что смутный слух об истязаниях девчонки доходил и до него в своё время. — А ко мне ты пришла волей, не связанная, и согласие своё на брак при народе дала…

— Ну, ин дала, и повенчалась, а дале-то что?

— А далее, Анна Герасимовна, что коли ты в церкви венчана, коли священником мужу отдана, то ты, покуль смертный час не придёт, и блюди свою чистоту и верность. Тяжек крест, а неси его с честью, и Господь оценит добродетель твою, и ангел твой…

Тихий, язвительный смех оборвал его речь.

— Вот что, батюшка, ты ангелов-то не тревожь, може спят там, на звёздах-то, а вот я тебе свой сказ скажу.

Анна взяла священника за руку и сжала её в своих горячих руках.

— Наболело сердце моё, вот как наболело! Спросил ты меня, куда я бегу, а я тебе так и отрезала, потому теперь нож ты возьми, огонь разведи, заклятье положи — через всё пройду, а назад не вернусь! Вот опротивел мне мельник, видеть не могу, слышать не в силах. Ночью коли лежу, глаз напролёт не смыкаю, и всё мне чужие речи, чужие ласки горячие снятся, слова милые на уста просятся, а как увижу мужа, так во мне сердце загорится, так загорится, что вот взяла бы топор, да как гадину его рассекла б, а нет…

Анна нагнулась ещё ближе к о. Андрею и шёпотом продолжала быстро:

— А нет, так подкараулила бы его, как он на мосточку, близ колеса своего мельничного бредёт, да столкнула бы его, да сама нагнулась бы, да и глядела б, глядела, как подхватит его толчея, как дробить, да подкидывать будет. Слышишь, отец Андрей?

Анна бросила его руку и вдруг вся выпрямилась; издалека, с реки нёсся голос; слов нельзя было разобрать, но высокий, чистый баритон страстными, переливчатыми нотами летел к ним, замирал и снова звенел.

— Зовёт!.. Теперь на всю ночь, до зорьки утренней, а ночь, ночь-то, батюшка, глянь ночь-то какая любовная! — прошептала Анна и, накинув платок, рванулась и скрылась вдали.

Долго ещё о. Андрей сидел на скамье в каком-то оцепенении.

— Ах, грех-то, грех-то какой! — машинально повторял он, и сердце его ныло.