Глеб Успенский - Нравы Растеряевой улицы

- Грех! - слышно за перегородкой.

- Эва!.. - басит Данило Григорьич.

На крыльце кто-то оступился от слишком быстрого вбега, и перед Данилою Григорьичем, солидно обдергивающим подол ситцевой рубахи, вырастает полуобнаженная и словно на морозе трясущаяся фигура. Данило Григорьич спокойно помещается за стойкой.

- Сдел-л... милость! - хрипит фигура, подсовывая жилетку, и более ничего не в силах сказать. - Сдел-л... милость!

- Покажь-ко, за что миловать-то еще?

Начинается самая мучительная ревизия всех дыр жилета.

Данило Григорьич трет его мокрым пальцем, рассматривает на свет, словно фальшивую бумажку.

- Сдел-л... милость! Ах ты, боже мой! а? - царапая всклокоченную голову, хрипит фигура. - Данило Григорьич!

Сдел-л милость... Ах т-ты, боже мой!

Мучитель швыряет жилет под стойку и говорит мастеровому, тыкая себя пальцем в грудь:

- Только един-ствен-но моя одна доброта!

- Отец!.. Да разве... Ах ты, боже мой!..

Данило Григорьич с сердцем откупоривает кривым шилом полштоф, с тем же ожесточением сует маленький стаканишко, склеенный и сургучом и замазкой, почему потерявший очень много в своем и без того незначительном объеме.

Ужас охватывает мастерового.

- Данило Григорьич! Побойся бога!

- Я говорю, истинно только из одной жалости... Поверь ты мне... Я с тебя бог знает чего не возьму божиться... Для того, что видеть я не могу этого вашего мучения!

- Данило Григорьич! Отец! Да ты что же это мне?..

Опять, стало быть, на неделю испорчен? Данило Григорьич!

Целовальник молча ставит полштоф на прежнее место.

- Данило Григорьич! - умоляя, хрипит мастеровой. - Ради самого господа бога... Данило Григорьич!

- Я теб-бе говорю, - хочешь, а не хочешь...

- Сто-сто-стой! Что ты? Сделай милость!.. Ах ты, господи...

- Для господа, я так полагаю, пьянствовать нигде не показано... Ну-кось, поправляйся махонькой.

Мастеровой долго смотрит на стаканишко с самым жестоким презрением, с горя плюет в сторону и наконец пьет...

Долго тянется молчание. Слышно хрустение соленого огурца.

- Нет, - говорит наконец мастеровой, немного опомнившись. - Я все гляжу, какова обчистка?..

- Спроворено по закону...

- А?.. Одну жилетку?.. Это как же будет?..

- Скажи еще за жилетку-то "слава богу"!

- И, ей-богу, скажешь!..

- Еще как скажешь-то...

- Ей-ей... Еще, слава богу, хоть жилетку оставили!.. Ах ты, боже мой!., а?.. Обчи-и-стка-а... ай-ай-ай... а?.. Кан-нёвые сапоги одни, - душа вон, - пять целковых, одни!.. Да ведь какой конь-то!..

- Эти, что ль?

Целовальник вынес из-за перегородки два сапога...

- Он-ни! он-ни!.. - завопил мастеровой, простирая руки. - Ах, братец ты мой!.. Как есть они самые.

- Ну, теперь не воротишь!..

- Где воротить!., не воротишь!

- Теперь нет!

- Теперь, избави бог, ни в жисть не вернуть... Они как есть!.. Обчистка!

Мастеровой развел руками.

- То-то и есть: говорил я тебе... ой, не больно конями-то своими вытанцовывай...

Идет долгое нравоучение.

- И опять же скажу, это на вас от господа бога попущение... Докуда вам мамоне угождать?.. - заключает целовальник.

Мастеровой вздыхает и скребет голову...

- Данило Григорьич! - умильно начинает он, голос его принимает какой-то сладкий оттенок. - Сделай милость!., маленькую!

Данила Григорьича охватывает гнев. Не отвечая, он в одну секунду успевает нарядить посетителя в переменку и за плечи ведет к двери.

- Маленькую! отец!

- Ступ-пай! Ступай с богом!

- Полрюмочки!

- Ступай-ступай!

- Как же быть-то?

- Думай!

- Думать? Ведь и то, пожалуй, надо думать...

- Дело твое!

- Надо думать!.. Ничего не поделаешь!..

Черной тучей вваливается мастеровой в свою лачугу и, не взглянув на омертвевшую жену, нетвердыми ногами направляется к кровати, предварительно с размаху налетая на угол печки и далеко отбрасывая пьяным телом люльку с ребенком, висящую тут же на покромках, прицепленных к потолку. Не успела жена всплеснуть руками, не успела сдавленным от ужаса голосом прошептать: "разбойник!" - как супруг ее, с каким-то ворчаньем бросившийся ничком на постель, уже заснул мертвым сном и храпел на всю лачугу. Испуганный этим храпом ребенок вздрагивал ногами и плакал. Оцепененье бедной бабы разрешается долгими слезами и причитаньями...

А муж все храпит... Наконец рыдающая жена решается на минуточку сходить к соседке. Наскоро рассказывает она приятельнице, в чем дело, занимает до вечера хлеба и тотчас же возвращается домой. Прямо под ноги ей бросаются из избы три собаки, с явными признаками молока на морде. Чуя погибель молока, припасенного ребенку, она делает торопливый шаг через порог и наталкивается на пустой сундук с отломанной крышкой; в сундуке нет платья, на стене нет старой чуйки, на кровати нет мужа, а люлька с ребенком описывает по избе чудовищные круги, попадая то в печку, то в стену. Окончательно убитая баба долго не может ничего сообразить и вдруг пускается вдогонку...

В это время муж ее с каким-то истинно артистическим азартом выделывает в дальнем конце улицы удивительные скачки: иногда он словно подплясывает, а вместе с ним пляшет и хвост женского платья, выбившегося из-под "переменки".

- Держи, держи!.. - голосит баба, путаясь в подоле отнявшимися и онемевшими ногами, - ах, ах, ах... Разбойник!

Грабитель!

Какой-то лабазник стал ей поперек дороги, растопырив руки, словно останавливал вырвавшуюся лошадь. Прохожий солдат обнял на ходу и раза два повернулся с ней. Остановился и засмеялся чиновник с женой... А супруг в это время уже поравнялся с храминою Данилы Григорьича и с разлета всем телом распахнул обе половинки дверей.

Добралась наконец и баба. Мужа не было.

- Где муж? - едва переводя дух, закричала она. - Подавай! Слышишь? Сейчас ты мне его подавай, кровопийцу...

- Я с твоим мужем не спал! - категорически ответил Данил о Григорьич. Ты его супруга, ты и должна его при себе сохранять...

- Подавай, я тебе говорю!

Баба вся помертвела от негодования.

- С-с-сию минуту мне мужа маво!.. Знать я этого не хочу!..

Целовальник усмехнулся.

- Малаша! - произнес он, направляя слова за перегородку. - Вот баба мужа обронила... Сделайте милость, присоветуйте?

- Ххи-хи-и-их-хи-хи-хи! - раскатилось за перегородкой.

- Шкура! - заорала баба. - Мне на твои смехи наплевать!.. Твое дело распутничать, а я ребенку мать!

- Чтоб те разорвало!..

- Ах ты!..

- Что за Севастополь такой? - громче всех закричал целовальник. - Ишь, генерал Бебутов какой... мутить сюда пришла? Так я опять же тебе скажу мужа твоего здесь не было!

- Не было-о?

- Нету! Проваливай с молитвой! К Фомину убежал!

- К Фомину-у?

- К нему. С бог-гом! В окно выскочил.

Баба замолчала, тихонько заплакала и медленно пошла к двери.

- Все ли взяла? Как бы чего не забыть?.. - подтрунивал целовальник.

- "А я вот он, а я во-о..." - вдруг запел кто-то...

Баба узнала голос мужа. Но где раздавалось это пение - на чердаке ли, под полом ли или на улице - решительно разобрать было нельзя. Тем не менее баба бросилась на хохотавшего целовальника.

- Подавай! Сейчас подавай! Я тебе голову разобью!

Хохотал целовальник, хохотала баба за перегородкой, и пение опять возобновилось.

- Разбойники! Дьволы! У меня корки нету... Под-дав-вай сейчас!..

- А я вот он, а я во, а я во, а я во, - хо-о-о!..

Смех, гам, слезы...

- Ну, с богом! - заговорил целовальник решительно и повел бабу на лестницу.

- Я на тебя, изверг ты этакой,-доносилось с улицы, - во сто раз наведу, ма-ашенник! Я тебя, живодера этакого, начальством заставлю...

- Ду-ура! Нету такого начальства, башка-а! Где же это ты такое начальство нашла, чтобы не пить? рожа-а! - резко и внушительно говорил целовальник, высовывая голову на улицу. - В начальстве ты на маковое зерно не смысли-ишь!..

Какого ты начальства будешь искать? Прочь отсюда, падаль!

Баба долго кричала на улице.

Целовальник, разгоряченный последним монологом, плотно захлопывал дверцы.

- Не торопись! - остановил его Прохор Порфирыч, отпихивая дверь, совсем было прищемил!..

- А! Прохор Порфирыч! Доброго здоровья... Виноват, батюшка! С эстими с бабами то есть, не приведи бог... Прошу покорно.

- Аи ушла? - шепотом проговорил мастеровой, приподымая головой крышку маленького погреба, устроенного под полом за стойкой, у подножия Данилы Григорьича.

- Ушла!.. Ну, брат, у тебя ба-аба!

- О-о!.. У меня баба смерть!

Мастеровой выполз из погреба весь в паутине и стал доедать пеклеванку...

- Какую жуть нагнала-а? - спросил он, улыбаясь, у целовальника.

Тот тряхнул головой и обратился к гостю:

- Ну что же, Прохор Порфирыч, как бог милует?

- Вашими молитвами.

- Нашими? Дай господи! За тобой двадцать две...

- Ну что ж, - сказал мастеровой, - эко беда какая!

В это время из-за перегородки выползла дородная молодая женщина, с большой грудью, колыхавшейся под белым фартуком, с распотелым свежим лицом и синими глазами; на голове у нее был платок, чуть связанный концами на груди. По дородности, лени и множеству всего красного, навешанного на ней, можно было заключить, что целовальник "держал при себе бабу" на всякий случай.