Дочь того самого Джойса - Аннабель Эббс

– Это и есть мой член, глупая!

– Член! – Я схватилась за него, и он показался мне уже не таким маленьким. Он слегка распух и покраснел, как будто его искусали комары. Джорджо подставил его к моему лицу, и я увидела, что его тело дрожит. Мне вдруг совсем расхотелось играть. Джорджо пугал меня своей странной настойчивостью. Его глаза потемнели и остекленели. И мне не хотелось больше думать о письмах мамы. И о том, чем занимаются взрослые, и о детях. Я хотела надеть на Долли ее самую красивую шляпку и повести ее гулять, далеко-далеко. Я закрыла рот и двумя пальцами зажала нос. Ладно. Я поцелую его свистульку один раз, а потом пойду играть с Долли. Я сложила губы, чтобы поцеловать Джорджо, и почувствовала, что его штучка скользнула по моим деснам.

Мне слишком жарко… в кабинете доктора очень жарко! Надо снять пальто… слишком жарко… А запах! Этот запах проник за мной даже сюда… Мне нужен воздух! Чистый воздух… горный воздух. Почему он не откроет окно? Эта вонь просто невыносима… меня тошнит… сейчас вырвет… Почему его не тошнит?

– Мисс Джойс, почему вы зажимаете нос? Что за запах вы чувствуете? Мисс Джойс! Мисс Джойс! Вы меня слышите?

Голос доктора звучит издалека, как будто он зовет меня из длинного туннеля. Очень длинного туннеля. Из такой дали я едва его слышу… я далеко… очень далеко…

– И поэтому ваша мать не разрешила вам спать в одной кровати с Джорджо? Лючия? Лючия, вы меня слышите?

А сейчас я вижу ее, маму, на коленях, она подтирает лужу, и кричит, и сыплет ругательствами. И она так сердится на меня. Очень, очень сильно сердится. И я чувствую запах чего-то горящего… яркие языки пламени мечутся в камине. И она бросает в огонь все – свои письма, мокрую вонючую ночную рубашку Джорджо, мою грязную ночнушку. Комната полна дыма. И моя рука… как горячо! Невозможно горячо! Только не мою руку, мама! Только не руку! Пожалуйста! Я хотела, чтобы у меня был ребеночек, мама… Мы просто играли, мама… Она визжит… Ты это сделала, Лючия! Ты нашла чужие письма, ты заставила Джорджо их прочесть, ты завлекла его, как потаскуха, как грязная шлюха! Нет, мама, мы просто играли… И Джорджо молчит. Он не говорит ни слова.

– Лючия? Вы меня слышите?

В дверях баббо… он тоже кричит, зовет маму. У него вся голова в крови, и он кричит, и сжимает ее руками, и кровь капает сквозь пальцы на пол. И через завесу дыма я вижу его глаза, огромные и фиолетовые, как сливы. И он плачет, говорит, что ничего не видит, он ослеп и его жизнь кончена. А кровь все льется и льется, густая, алая. Он говорит, что со своим зрением не заметил фонаря и ударился о него со всей силы, что теперь он никогда не сможет ходить один, что его жизнь кончена, кончена…

– Лючия! Лючия! Вы меня слышите?

И мама кричит и на него… визжит, называет его сумасшедшим извращенцем, говорит, что он и ее сделал извращенкой, что его походы по шлюхам и пьянство всех нас сделали извращенцами. И что его дьявольские грязные наклонности передались его дочери, превратили ее в шлюху, она лишила девственности собственного брата. И больше она не потерпит его шлюхиных болезней… и его мерзких желаний… И мою руку жжет, жжет так сильно… мне очень больно… мой большой палец сморщился и побагровел… он сожжен. И все это моя вина… это из-за моей порочности… Потому что я хотела ребеночка… и я заставила Джорджо сделать мне ребеночка… А в комнате пахнет мочой, и горелым, и жженой плотью… на полу лужи крови… это моя вина… я во всем виновата… Мама гладит Джорджо по голове и кричит на баббо. Он плачет, и из раны у него на голове идет кровь. А я сосу обожженный палец, скорчившись в углу…

– Лючия! Посмотрите на меня! Вы можете дышать? – Доктор стоит возле меня на коленях и держит меня за запястье, считая пульс.

Я опять зажимаю уши. И голоса затихают, запах исчезает, а за мной приходит тьма, ползет по коже, накрывает меня. Одна за другой через меня перекатываются огромные волны тьмы. Я тянусь к чудовищу. Но Ее нет. Она ушла. Ее клетка пуста.

Я поворачиваю голову к окну и открываю рот. Мне дурно. Тошнит. Нужен воздух. Доктор бросается к нему и распахивает створки, и маленькая метель врывается в кабинет.

Я смотрю сквозь снег. Где озеро? Где леса? Ах… холмы! Далеко-далеко виднеются сине-черные холмы, расплывчатые, густо покрытые горными цветами. А снег все падает и падает. Так тихо, так мягко.

Доктор стоит надо мной, его рот то открывается, то закрывается, как у умирающей рыбы. До меня доносится его голос, и в нем звучит надежда.

– Я могу вылечить вас, Лючия. Я могу вас вылечить. Ваш отец должен покинуть Швейцарию, и тогда, клянусь Богом, я вас вылечу.

Он замолкает, и на несколько минут наступает тишина. Но потом я вдруг слышу музыку. Не знаю, откуда она. Из открытого окна, вместе со снегом, в комнату влетает коротенькая мелодия. Мой взгляд минует доктора, озеро и леса, сине-черные холмы с цветами, пелену снега…

И у самого горизонта я вижу тонкую бледно-розовую полосу. Что-то выходит из нее, приближается, подхваченное дрожащим лучом света. Я, танцуя, подбегаю к окну. И в розовом свете далекого неба замечаю их – моих радужных дев. Только посмотрите, как они поднимают ноги… Смотрите, какой изящный подъем у их стоп… с тонкими голубыми венами и точеными косточками… Смотрите, как они кружатся и раскачиваются… струятся ко мне, как ручьи. О! Только поглядите, как они изгибают спины. И крутят плечами. Какие легкие и гибкие у них члены! Как они стремятся ко мне! Мои радужные девы пришли! Пришли… за мной!

Джеймс Августин Алоизиус Джойс сидел в тишине своей покрытой толстыми коврами и увешанной драпировками комнаты в отеле, закрыв голову руками. В последние дни одиночество ходило за ним по пятам, преследовало, как тень, которую невозможно стряхнуть. Или, скорее, как нарост, зоб или опухоль, выросшая на спине, у самого основания шеи. Может быть, служащие отеля втихаря смеются над ним. Может, ее видит не только он, но и все вокруг. Может, этот шарлатан, доктор Юнг, тоже ее заметил.

Он скучал по Норе. По тому,