Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

Густая тьма сковала ущелье. Уныло шумит тайга, исхлёстанная ветром. Мы в таком состоянии, что дальше не в силах продолжать борьбу. Только огонь вернёт нам жизнь. Но как его добыть, если пальцы окончательно застыли, не шевелятся и не держат спичку?

Афанасий стиснутыми ладонями достаёт из-за пояса нож, пытается перерезать им упряжные ремни, чтобы отпустить оленей, но ремни закостенели, нож падает на снег. Я с трудом запускаю руку в карман, пытаюсь омертвевшими пальцами захватить спичечную коробку, и не могу.

Василий Николаевич ногой очищает от снега сушняк, приготовленный вчера проводниками для костра, и ложится вплотную к нему. Мы заслоняем его от ветра. Он, зажимая между рукавицами спичечную коробку, выталкивает языком спички, а сам дрожит. Затем подбирает губами с земли спичку и, держа её зубами, чиркает головкой по чёрной грани коробки. Вспыхнувшую спичку торопливо суёт под бересту, но предательский ветер гасит огонь. Снова вспыхивает спичка, вторая, третья… и всё безуспешно.

— Проклятье! — цедит Мищенко сквозь обожжённые губы и выпускает из рук коробок.

Первым сдаётся Николай. Подойдя к нартам, он пытается достать постель, но не может развязать верёвку, топчется на месте, шепчет, как помешанный, невнятные слова и медленно опускается на снег. Его тело сжимается в комочек, руки по локоть прячутся между скрюченными ногами, голова уходит глубоко в дошку. Он ворочается, как бы стараясь поудобнее устроить своё последнее ложе. Ветер бросает на него хлопья снега, сглаживает рубцы одежды.

— Встань, Николай, пропадёшь! — кричит властным голосом Геннадий, пытаясь поднять его.

Мы бросаемся на помощь, но Николай отказывается встать. Его ноги, как корни сгнившего дерева. Руки ослабли, по обмороженному лицу хлещет ветер.

— Пустите… мне холодно… Бу-ми… Пропадаю… — шепчет он.

Афанасий, с трудом удерживая топор, подходит к упряжному оленю. Пинком ноги заставляет животное повернуть к нему голову. Удар обуха приходится по затылку. Олень падает. Эвенк остриём топора вспарывает ему живот и, припав к окровавленной туше, запускает замёрзшие руки глубоко в брюшную полость. Лицо Афанасия скоро оживает, теплеют глаза, обветренные губы шевелятся.

— Хо… Хорошо, идите, грейте руки, потом огонь сделаем! – кричит эвенк, прижимаясь лицом к упругой шерсти животного.

А пурга не унимается. Частые обвалы потрясают стены ущелья. Афанасию удаётся зажечь спичку. Вспыхивает береста, и огонь длинным языком скользит по сушняку. Вздрогнула сгустившаяся над нами темнота. Задрожали отброшенные светом тени деревьев. Огонь, разгораясь, с треском обнимает горячим пламенем дрова…

Какое счастье огонь! Только не торопись! Берегись его прикосновения, если тело замёрзло и кровь плохо пульсирует. Огонь жестоко наказывает неосторожных. Мы это знаем и не решаемся протянуть к нему скованные стужей руки, держимся поодаль. В такие минуты достаточно глотнуть тёплого воздуха, чтобы к человеку вернулась способность сопротивляться. К костру на четвереньках подползает Николай, лезет в огонь. Его вдруг взмокшие скулы зарумянились, зашевелились собранные в кулаки пальцы.

Василий Николаевич и Геннадий стаскивают с Николая унты, растирают снегом ноги, руки, лицо. Потом поднимают его и заставляют бегать вокруг костра. Афанасий ревёт зверем, у него зашлись пальцы.

А костёр, взбудораженный ветром, хлещет пламенем по темноте.

Только через час нам удаётся организовать привал: поставить палатку, наколоть дров, затопить печь. Мы долго не можем прийти в себя. Острой болью стучит пульс в озноблённых местах, кисти рук пухнут, болит спина. Лицо, руки у всех обморожены. У Николая на ступнях вздулись белые пузыри. Сон наваливается непосильной тяжестью. Ложимся без ужина. В последние минуты я думаю о Трофиме и его товарищах. Трудно поверить, что, заблудившись в этих горах, да ещё без палатки, можно спастись от такой стужи. Неужели непогода надолго задержит нас под перевалом?

В пургу спишь чутко. Тело отдыхает, а слух сторожит, глаза закрыты, но будто видят. Тихо зевнул Кучум, и я проснулся, расшевелил в печке угли, подбросил щепок, дров. Мутным рассветом заползает к нам утро. В горах бушует ветер, трещит, горбатясь, лес, с настывших скал осыпаются камни.

В палатке снова накапливается тепло. Все встают. Закипает чайник, пахнет пригоревшим хлебом.

— С другой стороны от перевала близко, да ни один палка для костра нету, только камень там, в пургу сразу пропадёшь, — говорит Афанасий, наливая в чашку горячий чай.

— Пурга здесь часто бывает? — спрашиваю я.

— Хо… Когда человек сюда приходит, Джугджур шибко сердится. — Афанасий оставляет чай, калачом складывает босые ноги и достаёт кисет. Долго набивает трубку.

— Старики так говорят: когда близко море люди не жили и никто не знал про него, пришёл аргишем к горам охотник. Долго он ходил, искал перевал, но нигде не нашёл проход, всё кругом скалы, камень, стланик. «Однако, это край земли, нечего тут делать, вернусь в тайгу», — думал он, и стал вьючить оленей.

— Зачем, охотник, приходил сюда? — вдруг слышит он голос.

– Хо… Ты кто такой, что спрашиваешь?

— Я Джугджур.

— Не понимаю, лучше скажи, что ты тут делаешь?

— Море караулю, ветру дорогу перегораживаю.

— А я куту[4] ищу — густую тайгу, зверя, рыбу. Но не знаю, где найду.

— Я покажу, — сказал Джугджур, — а за это ты направишь ветер на восход солнца, видишь, он сделал меня голым.

— Хорошо, — сказал охотник. Андиган[5] — дал Джугджуру.

Вдруг впереди перевал получился, за ним глаз видит большое море и дорогу к нему. Повернул охотник оленей и пошёл к морю. Чум поставил на берегу, рыбу ловил жирную, птицу стрелял разную, много-много добывал морского зверя. Куту нашёл охотник, а про андиган совсем забыл. Вот и мстит Джугджур человеку за обман, не хочет за перевал пускать, пургу на людей посылает. Слышишь, как сердится?

…Медленно тянутся скучные дни. Мы безвылазно сидим в палатке. Я стараюсь гнать от себя мрачные мысли о затерявшихся людях: после такой пурги мало надежды разыскать их в живых. А над Джугджуром гуляет ветер. Снежный смерч властвует над ущельем.

На третий день после полудня Бойка и Кучум оживились, стали потягиваться, зевать. У Афанасия развязался язык.

— Собака погоду слышит. Его нос маленький, а хватает далеко. Надо идти олень смотреть. Где копанину[6] найдём, не знаю.

Одевшись потеплее, они с Василием Николаевичем вышли из палатки и вернулись с хорошими вестями.

— За горами небо видно, скоро пурга кончится.

В полночь, действительно, ветер стих. После непродолжительного снегопада унеслись куда-то и тучи. Всё успокоилось и, казалось, погрузилось в длительный сон. Только изредка слух ловил скрипучие шаги оленей, да потрескивали старые лиственницы, как бы выпрямляясь после бури.

Не дождавшись утра, забарабанил голодный дятел. Угораздило его начать день у нашего жилья — всех разбудил! Когда я вышел из палатки, за скалистыми вершинами разгоралась заря. На реке весело перекликались куропатки. Напятнала по свежей перенове[7] белка, настрочили мелкими стёжками мыши. А здесь недавно пробежал, горбя спину, соболь. Лиса надавила пятаков возле зарезанного оленя. Под скалою пересвистывались рябчики. Наголодавшиеся за три дня обитатели тайги чуть свет на кормёжке. Каким испытаниям подвергается их жизнь в этих холодных и неприветливых горах!

Пока готовили завтрак, проводники собрали оленей. Через час мы покинули спасшую нас стоянку.

Джугджурский хребет сияет белизной только что выпавшего снега. Кругом тишина. Улеглись обвалы. На дне ущелья не всколыхнутся заиндевевшие деревья. Кажется, стужа сковала даже звуки.

Поднимаемся мы быстро. Вот и брошенные на подъёме нарты. Пока их откапывают и приводят в порядок упряжь, я ухожу вперёд, на перевал, осматриваюсь.

Позади легло глубокое ущелье, обставленное с боков исполинскими скалами. А дальше и ниже, в узкой рамке заснеженных гор, темнеет тайга, покрывающая дно Алдоминской долины.

На юго-запад от перевала открывалась неширокая панорама удивительно однообразных горных вершин — пологих, пустынных. Только слева из-за ближнего откоса седловины виднелись мощные нагромождения чёрных скал главного Джугджурского хребта. Там и Алгычанский пик.

На перевале я увидел небольшое сооружение, сложенное из камней. Это была урна, полузасыпанная снегом. Четыре плиты, установленные на широком постаменте, служили чашей. Чего только не было в этой чаше! Пуговицы, куски ремней, гвозди, спички, металлические безделушки, цветные лоскутки, гильзы, кости птиц, стланиковые шишки и много всякой мелочи.

Пока я рассматривал содержимое чаши, подошёл обоз. Возле урны караван остановили. Афанасий вырвал из головы несколько волосков и бросил их в чашу. Николай достал из кармана с десяток мелкокалиберных патрончиков и, выбрав из них один, тоже опустил в чашу.