Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК

Сведения о ней доставляли телефонные звонки (компьютера Соломатин не заводил). Чаще других ему звонила Тиша, жена Банкира. Но интересовались состоянием здоровья и дел Соломатина и писательница Клавдия и уже почти просунувшая на экран телевизора голову со сложной, с завитками прической Здеся Ватсон. Мадам Рухлядь, Татьяна Игоревна Баскакова, меховщица, в их душевных общениях ни разу не упоминалась. Будто бы ее не было на свете вообще и в московском свете в частности. Дамы сокрушались по поводу того, что Соломатин стал анахоретом, развлечений чурается, а зря, концептмейстер Колик Раздетый снова испражнялся в клубе на Остоженке, и над концептом его воссияла радуга, а художник Фикус выступил с сеансом одновременного написания портретов двадцати семи президентов, пятеро из них были осчастливлены искаженными физиономиями Винни-Пуха и Пиноккио. Говорили и про Елизавету. Лизанька открыла шляпный магазин на Беговой аллее возле ипподрома, устраивает какие-то лавки «От Летуновой» в Лондоне, Ванкувере и Аддис-Абебе и ходит, хоть и печальная, но гордая, иногда возникает при ней элегантный господин, будто бы петербуржец докеренских времен, пожилой, но с благородными манерами и роскошными усами лорда Керзона. Иногда с сигарой, иногда с капитанской трубкой. О новом светском сопроводителе Елизаветы чаще всего сообщала Тиша. Звонила она обычно пьяная. Писательница Клавдия и Здеся Ватсон про Елизавету говорили лишь намеками и как бы с состраданием к Соломатину. Порой интонации и Клавдии, и Здеси Ватсон становились томно-соблазнительными, обе дамы не прочь были бы провести (по отдельности, но может, и вдвоем) досуги с Соломатиным или на их квартирах или в его отшельническом скиту, отчего бы и нет, раз у них с Лизанькой разброд и шатания, а они без Соломатина заскучали. Тем более что про него пущен слух, будто бы он истинный жеребец, а они - создания нежные и толком невостребованные, хотя и изучили азбуку секса… «Нет, - говорил Соломатин. - Это невозможно. У меня сейчас - хотя бы на три месяца - время отшельничества. Время медитаций. Время одиночества. Каждому мыслящему существу раз в год необходимо пребывать в состоянии одиночества и вознесения мыслей. И для этого не надо ездить в Тибет и мнить себя философом». И сам верил в то, что набалтывал неразумным бабам. И знал: они с удовольствием разнесут по светским коридорам вести о том, что слесарь-водопроводчик из Брюсова переулка запер себя в квартирном скиту и сотворяет недоступный многим подвиг очищения, самопознания, раскаяния и мужского поста. «И до Елизаветы дойдет, - думал Соломатин. - Ну это ладно. Это хорошо. Но не попрутся ли ко мне светские дураки, как к какому-нибудь старцу? Да пусть и попрутся…»

Телевизор Соломатин включал редко. Отдыхал. Перечитывал Рабле и Апулея. Нажимал на кнопку приемника и приглашал к себе звуки «Радио-Классик». Номера там повторялись, но все равно были Соломатину приятны. В частности, джазовые обработки «Половецких плясок». Лишь однажды, возможно даже случайно, Соломатин придавил телевизионный пульт, и увиденное на экране его чрезвычайно удивило.

Шло мутное ток-шоу. Обсуждали какую-то семейную чушь с изменами, наверняка придуманную. А на одном из диванов обсуждавших сидели рядом, только что плечами не касаясь друг друга, бизнесмен и политик Суслопаров и Всемирный Знаток Чего Хочешь Сева Альбетов. Сева Альбетов вид имел самый что ни на есть артистический, с фиолетовым шелковым бантом под подбородком, локоны его живописно, но с тактом, визажистом были взлохмачены. Павел же Васильевич с залысинами мыслителя, в очках без наворотов, походил на высоконравственного отца семейства, способного служить и секретарем обкома партии по идеологии. Оба они с Альбетовым осуждали измены, говорили о демографических проблемах и выглядели старинными друзьями. Стало быть, коли Антиквар вновь и без страха предъявлял себя народу, да еще и в компании с Суслопаровым, конфликт у них был улажен. Суслопаров, видимо, снова стал обладателем драгоценностей графини Тутомлиной, столь для него нынче необходимых, и Сева-Антиквар, выходит, прилюдно сможет отыскивать пропавший из Камергерского переулка дом номер три…

Ба-ба-ба…

Соломатин разволновался.

Зачем же тогда надо было убивать Олёну Павлыш? Да и не стоили серьги Тутомлиной жизни человека. И в чем была необходимость Альбетову устраивать спектакль с кинжалом Корде, револьвером Гаврилы Принципа и погребением в гасконском склепе, раз были способы договориться с Суслопаровым? Может, до всего докопается подполковник Игнатьев? Или он уже прекратил сыскные раскопки?

Во всяком случае новые повестки с предписанием Соломатину явиться к подполковнику не приносили. А прежнюю повестку Соломатин разорвал и клочья ее высыпал в мусоропровод. Соседу же Твердохлебову заявил, что никакие бумаги из его рук он никогда не брал, они Твердохлебову привиделись.

Олёна же Павлыш должна была исчезнуть из его памяти.

После увиденного на экране Соломатин ожидал звонка Ардальона Полосухина, из глумлений и намеков прохвоста можно было бы выстраивать предположения, что же случилось с Севой и Суслопаровым, но Полосухин не позвонил и на этот раз.

Но тянуло Соломатина увидеться с Елизаветой. И хотя бы двумя-тремя словами перемолвиться с ней. Свои понятия «стыдно» и «не стыдно» он десятки раз приставлял, примеривал к нынешней своей любви. И посчитал, что ему не стыдно. Не стыдно. И оттого, что у Елизаветы есть Папик, ею заведенный сознательно, не под давлением тяжких необходимостей, а «по идее», родившейся в русой головке и по склонности Лизаньки к делам авантюрным. И оттого, что все его, Соломатина, действия, убедил себя в этом, рано или поздно приведут к безусловной их с Елизаветой свободе и независимости. На запреты Татьяны Игоревны Баскаковой он бы наплевал, но стала бы Елизавета выслушивать его? Вряд ли… Да и если бы согласилась выслушать, то где бы можно было устроить встречу без возможных наблюдателей и акустиков, то есть встречу чуть ли не подпольную?…

В Брюсовом переулке Соломатин сам заводил теперь разговоры с Павлом Степановичем Каморзиным. Как бы ни о чем. Бочкой, правда, не интересовался. Павел Степанович, если бы с бочкой открылось новое, сразу бы сообщил об этом Соломатину. Бормотал иногда: «Она вернется. Она вернется. Сам Альбетов обещал по телевизору. Она - как перст указующий. Вот науказывает на все, что надо, и вернется. А трубу с газом к нам уже почти дотянули. К вечной горелке. И ко всем участкам. Значит, верят, что она вернется…». Соломатин выслушивал бормотание напарника, кивал как бы с пониманием. А потом интересовался, что там с тремя девочками-припевочками, они ему понравились, передавал им приветы. «Да уж эти девочки! Модницы. Книг не читают! - ворчал Каморзин. - На меня отчего-то дуются. Будто я им денег не приношу, ехидничают…» И Соломатин вспомнил, как старшая каморзинская дочь, Александра, дала ему понять, что готова добыть себе более достойного отца, на манер кузины Елизаветы. А Соломатин передавал девицам приветы в надежде, что от них придут какие-либо новости о Елизавете, а то вдруг они и связь с ней наладят. И дождался. Услышал от Каморзина: «Дочки-то мои и на тебя ворчат. Будто ты что-то там напроказничал…».

А однажды на выходе из Брюсова переулка Соломатин увидел Елизавету. Высокий господин лет пятидесяти пяти, открыв заднюю дверцу серебристого «Джипа», подал руку даме в шиншилловой (Соломатин это уже знал) шубке и помог ей выбраться на тротуар. Это и была Елизавета. Господин выглядел чрезвычайно элегантным, из тех, кто умеет носить костюмы и пальто (в тот день оно было на нем светло-серым, долгополым и приталенным), знает толк в вещах, и движения его были пластичны, будто он в служебные годы исполнял в Большом театре роли принцев и соблазнителей наивной Жизели. Пара явно направлялась на концерт в Консерваторию. Господин подхватил Елизавету под руку, прошептал ей что-то, и Елизавета рассмеялась.

Слава Богу, это не Суслопаров, первое, что пришло в голову Соломатину.

«А при чем тут Суслопаров? - сразу же подумал Соломатин. - А при том, что не хотелось бы, чтобы Папиком Елизаветы оказался Суслопаров. Это бы все осложнило…»

Что осложнило бы? И каким образом? И что - все?

Но ночью Соломатин спать не смог. Тоска гнетом булыжника придавила его. Тоска и ревность.

А через день Павел Степанович Каморзин вручил ему незапечатанный конверт с запиской внутри.

– Александра просила передать, - сказал Каморзин.

Записку Соломатину сочинила вовсе не Александра. Текст ее был такой: «Андрей Антонович, вы желаете встретиться со мной. И у меня есть что высказать вам. Если пожелаете, появитесь завтра в семь вечера в Камергерском, в Щели. Елизавета Летунова».

Ни «твоя», ни «целую». Ну это понятно.

Какая еще такая Щель в Камергерском, соображал Соломатин. Ах, ну да. Закусочная. Именно ее назвал Щелью Ардальон Полосухин, увлекая Соломатина покинуть агентство «Аргентум хабар» в Столешниковом переулке, им же по всей вероятности и сотворенное. В «Аргентум хабаре» Соломатин имел однажды общение с Елизаветой, тогда Бушминовой, или с ее голографической или еще какой копией. Не Ардальон ли Полосухин затевал и теперь новые козни?