Николай Гоголь - Отрывки

Восходит к фольклорной основе и мотив девушки-воина, девушки, переодевающейся в мужское платье для того, чтобы следовать за возлюбленным на войну, мотив, впрочем, широко распространенный и в литературном преломлении.

К фольклорным впечатлениям Гоголя до некоторой степени должна быть отнесена, наконец, и типология «Гетьмана» — образы казаков, поляков и евреев. Источники этих впечатлений весьма разнообразны: здесь могла быть и случайно виденная в детстве картина, — одна из тех, которые упоминаются в «Гетьмане», — и читанные в разное время старинные вирши или документы, из которых кое-что занесено Гоголем в свою «Книгу всякой всячины» (Соч., 10 изд., VII, стр. 874–875), и, наконец, — отдельные образцы староукраинской вертепной драмы, бытовавшей в украинской провинции вплоть до 30-х годов XIX в. Последняя в ряде случаев подкрепляла некоторые эпизоды «Истории Русов» новыми иллюстрациями, наглядно демонстрируя (напр., в интермедиях к «Комическому действу» Довгалевского) и запрягание хлопов-подданных в ярмо, и отдачу церквей в аренду евреям.

Если «Гетьман» в целом представляет собою опыт исторического романа «вальтер-скоттовского» типа и является зерном для вполне самостоятельной разработки этого типа романа в «Тарасе Бульбе», то в эпизоде о кровавом бандуристе отзываются и некоторые мотивы «неистовой школы» — той «новейшей французской школы», о которой писал в своем отзыве А. В. Никитенко и которая привлекала Гоголя, прежде всего, своей социальной проблематикой.

Мы не знаем в точности причин, заставивших Гоголя оставить начатый роман. Впоследствии, возвратившись к замыслу большой исторической повести, подкрепив этот замысел тщательным изучением наличного исторического и фольклорного материала, Гоголь использовал всё им ранее собранное при работе над «Тарасом Бульбой». Атаман в «Нескольких главах», полковник в отрывке «Мне нужно видеть полковника», отчасти Глечик в «Главе из исторического романа» являются портретными прообразами самого Тараса. Образ старухи-матери Андрия и Остапа возник из намеченного в последней из «Нескольких глав» образа жены казака Пудька, «иссохнувшего, едва живущего существа», «несчастного остатка человека», «олицетворенного страдания». «Трехъярусный усач», гайдук, стороживший Остапа, напоминает предводителя польского отряда в «Кровавом бандуристе», усы которого описываются Гоголем так же тщательно, как и в «Тарасе Бульбе». Наоборот, сцена расправы с евреями, едва намеченная в «Гетьмане», позднее в «Тарасе Бульбе» развита в значительный эпизод. Встреча Остраницы со старым казаком Пудьком и взаимные расспросы о соратниках также повторены в «Тарасе Бульбе» (приезд Бульбы на Сечь). Отдельные моменты «Гетьмана» отразились и в некоторых других произведениях Гоголя, в совершенно ином, иногда неожиданном контексте. Так, «черный голос, который слышит человек перед смертью», является в «Старосветских помещиках», а поговорка-ругательство усача: «терем-те-те», вкладывается Гоголем в уста Утешительного-Швохнева («Игроки», явление XVIII).

Автограф Пушкинского Дома (Института Литературы) Академий Наук СССР.

Отрывок «Ночи на вилле» в первый раз напечатан Кулишом, в первом томе «Записок о жизни Гоголя» (стр. 227–230), по тому же, вероятно, (единственному) автографу, которым располагаем сейчас и мы. Автограф из собрания Ефремова (куда поступил от Погодина) — на двух листках желтовато-белой почтовой бумаги in 8°, без знаков, четким почерком. «Гоголь вел» — читаем в «Записках» — «род дневника, которого сохранилось две осьмушки. Существовало ли продолжение — неизвестно; но в этих листках недостает средины, как видно из того, что на одном листке написано: „Ночь 1-ая“, а на другом: „Ночь 8-ая“». В этом описании лишь под один признак не подойдет наша рукопись Пушкинского Дома: заголовка «Ночь 1-ая» в ней не находим (см. выше факсимиле). Не во всем соответстствует ей и самый текст «Ночей», как он дан Кулишом: кроме подновления орфографии и языка, есть у Кулиша и более разительные отклонения от сохранившегося подлинника: вм. «сокровищей» — «сокровищ»; вм. «называемых» — «названных»; вм. «за стеклами» — «по стеклам»; вм. «томление скуки выражалось» — «томление, скука выражались» вм. «мгновенья» — «мановенья»; вм. «целыми десятками» — «целым десятком»; сделан, наконец, и один явно цензурный пропуск, — отсутствуют слова: «что сыплется от могущего скиптра полночного царя». Прочие отступления от гоголевского автографа проще всего объяснять небрежностью; лишь заголовок «Ночь 1-ая» дает, может быть, право заподозрить, не пользовался ли Кулиш другой рукописью, — черновиком сохранившейся, — что объяснило бы и наличность у него ошибочных чтений. Заголовок «Ночь 1-ая» сохранил, впрочем, и Тихонравов, уже несомненно располагавший нашей рукописью. — См. Соч. Гоголя, 10 изд., т. V, стр. 530, 673. — При бесспорном тожестве «листков», которыми располагал Тихонравов, с нашим автографом, совершенно необъяснимо иначе как небрежностью наличие у него не только заголовка «Ночь первая», но и нескольких ошибочных чтений Кулиша, из числа приведенных выше («целым десятком», «названных» и др.). Ошибки эти из 10 изд. (Тихонравова) перешли в следовавшие за ним другие, и таким образом подлинный гоголевский текст отрывка в данном издании воспроизводится впервые.

«Род дневника», по определению Кулиша, «Ночи на вилле» насквозь автобиографичны: под «виллой» подразумевается римская загородная вилла княг. З. Волконской, где в апреле—мае 1839 г. умирал от чахотки двадцатитрехлетний граф Иосиф Михайлович Вьельгорский, незадолго перед тем прибывший в Рим, в свите наследника (будущего Александра II), вместе с Алексеем Толстым и Жуковским. Иосиф Вьельгорский, сын известного музыкального деятеля и мецената Михаила Юрьевича Вьельгорского, и есть то лицо, о котором, не называя его по имени, говорят «Ночи на вилле». Его умирание, привлекательный характер и предсмертная дружба с ухаживавшим за ним Гоголем нашли себе отклик как в мемуарной литературе, так и в эпистолярной, — в письмах, в том числе, самого Гоголя: см. «Год в чужих краях (1839). Дорожный дневник М. Погодина», ч. II, М., 1844, стр. 29, 52; «Русский Архив» 1890, кн. 19, стр. 229; письма Гоголя в мае—июне 1839 г. Погодину, Шевыреву, Балабиной и др. — В первых числах июня Вьельгорский умер; 5-м июня датировано последнее из посвященных ему писем Гоголя (к А. С. Данилевскому).

Близость указанных эпистолярных отзывов к отрывку «Ночи на вилле» заставляет относить возникновение «Ночей» к тому же периоду времени, что и самые письма, — с одной, впрочем, оговоркой: отрывок написан, несомненно, после смерти Вьельгорского, а не в период бдений Гоголя над больным, как полагали Кулиш и Тихонравов. Что в отрывке речь идет об умершем уж человеке, явствует из неизменно повторяющегося всюду прошедшего времени, из частого употребления таких слов, как: «тогда», «доныне» («Его слова были тогда»; «Что бы я дал тогда»; «Они еще доныне раздаются в ушах моих, эти слова»), из элегически-мемуарного, наконец, тона некоторых описаний, который, при хронологической близости описываемого, понятен лишь по отношению к умершему. Датировка «Ночей на вилле», предложенная Кулишом («во время болезни графа Иосифа Вьельгорского») и принятая Тихонравовым («в конце мая 1839 года») нуждается поэтому в исправлении: «Ночи» написаны не раньше смерти Вьельгорского, т. е. не раньше первых чисел июня 1839 года. Они имеют таким образом характер не дневника (как думали Кулиш и Тихонравов), а скорее мемуаров. Отсюда — и некоторая литературность отрывка, расчет на впечатление читателя. В избранный круг читателей, на которых рассчитаны были (только в виде, разумеется, рукописи) «Ночи», могли входить, в первую очередь, родители покойного, особенно — мать, не присутствовавшая (как и отец) при кончине сына и нуждавшаяся поэтому в каком-то рассказе о ней. Роль вестника взял на себя как раз Гоголь: он выехал навстречу графине Л. К. Вьельгорской и первый объявил ей о смерти сына. В этот период посредничества между умершим другом и его родителями, когда Гоголю, несомненно, приходилось и припоминать и пересказывать много раз мельчайшие подробности об умершем, он и мог попытаться облечь свой рассказ в литературную форму.

Кроме родителей, этого могли ожидать от него друзья умершего, а в числе их — Жуковский, в Рим прибывший одновременно с Вьельгорским, при его смерти однако же не присутствовавший (из-за отъезда с наследником в Неаполь). Общением с Жуковским в Риме, в январе—феврале 1839 г., могла быть подсказана Гоголю самая форма «Ночей» — форма поэтической эпитафии. Не говоря уже о стихотворных опытах Жуковского в этом юнговском жанре, к моменту встречи его с Гоголем в Риме относится его выступление также в роли друга-некрологиста. Имеем в виду известное письмо Жуковского к отцу Пушкина. Не знать его в 1839-м году Гоголь, конечно, не мог. При встрече с Жуковским в Риме «первое имя, произнесенное нами», писал Гоголь, «было — Пушкин». И отзвук рассказов Жуковского о кончине Пушкина слышится уже прямо в майских письмах Гоголя, где идет речь о Вьельгорском. Сближая преждевременную смерть Вьельгорского с смертью Пушкина, свои личные впечатления и чувства — с чувствами, которыми успел с ним поделиться при встрече Жуковский, Гоголь и самую мысль написать некролог мог позаимствовать у Жуковского же.