Владимир Крупин - Как только, так сразу

Психитриада

Наступал ужин, проходил в молчании, по-тюремному. Он тяготил как необходимость продолжения жизненных сил. По мне бы - перейти на таблетки. Многие у нас пили в день таблеток по двадцать, ими и наедались. Многопузовые санитары насильно не кормили, ели сами. Проходил ужин, мы сбредались на вечернее заседание. Им полностью овладевали самодеятельные поэты. Но поэты ли они были? Скорее рифмачиполитики. Запоминать было бессмысленно, одни какие-то издерганные строки и сплошной крик:

Торговля есть война, товар не есть валюта,

Терпи, моя страна, приди, приди, Малюта!

Ну что это? Или:

Что такое СНГ? Синагога?

Сенегальцев в СНГ очень много.

На одной хромой ноге, на реформах и цинге

Будем жить в эсээнге ради Бога.

Но все это самодеятельность. Были они оттого, что за решетками, на той свободе, ходили в гениях такие же самоучки, но народ наглый, пассионарный, все рифмующий: и революцию на Кубе, и все свои знакомства с другими шарлатанами других стран. Так им легче было охмурять нас. Я как-то приехал в одну из стран, слушаю ихних критиков, оказывается, в России только и есть знаменитых поэтов, что два интуриста. Это они сами везде прыгают, как блохи, и внушают, что лучше их нет, что в России хоть и многовато пока русских, а поэты только они. "Бедная страна! - воскликнем мы. - И это после Державина!" Чтобы доказать, что у нас поэтов пока не дюже богато, процитирую три строфы из подаренной мне "Психитриады". В ней упоминаются термины "делириозный" - это горячечный бред, "императивные" голоса - приказывающие голоса, которые постоянно слышат мои шизофреники, остальное понятно.

Беги в бреду делириозном

Закрой все двери на засов,

Но не уйдешь от этих грозных

Императивных голосов.

Смотрю ль бредовый телевизор

Бреду ль в какие-то края

Мне кажется, что шизо, шизо

Что психопато-шизо я.

Маниакально-депрессивный,

Не состоящий под судом,

Стоит среди дурной России

Наш, полный разума, дурдом.

Но у нас и гении водились. Особенно один. Георгий Томский. Его часто просили читать, так что многие строки его стали запоминаться. Вот отрывки из разных стихотворений: "Запела курица - к несчастью! Примета древняя, как мир. Россия режется на части, как режут вздорожавший сыр... Прибалты отхватили и бендерцы, и азиаты тож, кавказцы и кайсаки. Нам показали, где зимуют раки, партакратийцы и эсэсэсэрцы... Закончится взаимным грабежом, царапайтесь на радость интервентам, на гибель полупьяным президентам к нам входит демократия с ножом... С ножом в руках и нож за голенищем. Логично все: забыли христианство. Погибнет Русь, останется пространство, или, верней, большое пепелище... Нам бочку арестантов наболтав, ушли по фондам мишки и политики, от коммунизма сломанные винтики, заржавленные шляпки от болта... Последний век, его совсем немного, разграблена Россия и убита. Телами русских вымостят дорогу, чтоб сатане пройти со свитой. "С вещичками!" - скомандует сержант какой-то армии китайско-европейской. Пойдем все дальше вниз по этажам, пока язык не вспомним арамейский... Проста наша жизнь, как полет червяка, кончаются веком двадцатым века... - Заканчивал Георгий самокритически: Заметы горестные пишет идиот, как новый Геродот упрям и светел. Стучится двадцать первое столетье, и мы дрожим от страха у ворот". Согласитесь, что тут есть что перечитать.

Наступала ночь

Я уже давно не спал по ночам, ходил по отделению. Умилительное чувство сопровождало меня - сколько умников оглашало храпом эту замкнутую часть Вселенной. Мысли мои уплетали к границам России. Только ветер гулял на них. Что толку в этих границах. Когда-то на них был заслон порнографии, даже игральные карты с изображением красоток отбирали, сейчас порнография в каждом доме, лезет из цветной или черно-белой помойки телевизора. Думал я и о границе того пространства, которое занято моим отделением, тут граница была на замке. Мир отгораживался от нас, а вернее, мы от мира. У нас был свой мир, мы его сохраняли. В этом пространстве было еще одно, мое, тайное, пространство - гараж. Машины в нем не было, только подвал, в котором хранилась картошка и был спрятан магнитофон. Я часто сидел там, в подвале, иногда что-то надиктовывал на магнитофон, а чаще наслаждался тишиной и покоем, и свободой. Да, главная свобода - одиночество, другой не бывает. Был в отделении у меня ночной собеседник. Жирафа его звали, до него все очень медленно доходило. Днем и вечером он слушал дискуссии и крики, доводы и возражения, а потом все перемалывал в своем сознании и на все имел свое мнение. - Доктор, - шептал он с кровати, - подойдите. - Я садился у его койки. Жирафа шептал быстро и четко: - Они думают, что я пьянь ступорозная, галаперидольцы прямоходящие. Ума нет на простые вещи. Разве можно масонов как тараканов выморозить. Масоны же не тараканы, они, скорее всего, клопы или блохи, а и клопы и блохи вымораживанию не поддаются. Скорее, тут пригодилась бы прожарка, но масоны в основном из жарких стран, привыкли. Вы слушаете? А также мое мнение о слове и деле. Конечно, это одно и то же. А еще я сюда добавлю взгляд. Взглядом можно испепелить, убить, вывести из себя, разве не так? Иной взглянет - искры летят. Пощечина куда более мягкое испытание. А еще о литературе. Почему всегда было так, особенно в эстраде: как русский, так дурак, как пьяница или бюрократ, так Иванов? Это же специально, этот юмор из сортира Аркадий Раисин начал. Издевался как хотел, а мы утирались. А ведь, доктор, никто же из наших писателей не гвоздит другие нации, ведь можно же было тоже обзывать, дать героям имя Асратиани, Усрадзе, Потаскаускас или вообще Засратишвили, они обидятся, а мы скажем, что это художественный образ, так ведь, доктор? - Спи, спи, - советовал я. - Буду спать, - соглашался он и шептал вслед: - Заизвестковался скелет, закостенело сердце, задубела совесть, воспалилась душа.

Наши глобалисты

У нас существовал отряд глобалистов, так я их именовал, они мыслили глобально, объемно, геополитически, космически. Когда они говорили, остальные помалкивали. Они изрекали все бесспорное, необходимое к сведению и к исполнению. Они не спорили друг с другом, благосклонно или надменно кивая на любое выступление. Народ был для глобалистов предметом главным. Они сходились в одном, в его защите от сатаны, они приняли за очевидное то, что никто из людей ни в чем не виноват, виноват только сатана. Он внушает преступные мысли. Сила его внушения огромна. Простой пример: разве хочет человек поджигать здание? Но ему это внушается, и ему, и другому, и третьему, в уголовном кодексе появляется статья о поджогах. То же самое с изнасилованием, убийствами, кражами, угонами, и прочее. Глобалисты сообщили мне то, что я знал, что Алексей Батюнин готовит письменный "трактат", как они шутили, о происках сатаны. Мне докладывали, что работа движется и что скоро принесут на просмотр. Слушать глобалистов было поучительно. По скромности профессии я в разговоры не вступал, но кое-что запоминал: - Идея коммунизма сдохла, марксизм спекся, почему же именно от этого белой расе приходит конец? Почему нам тычут в пример закат Запада, когда мы похожи скорее на Индию? Там генерируются все новые нации, а у нас бегает техасец Боб-циник, машет дубиной и кричит: "А кто тут против реформ?" Мы все за, так ему и скажите. Но скажите, что это за реформы, от которых люди мрут? - А помнишь, Федя, был у нас Леня, он не мог выговаривать слов "планы реализации", у него получалось: "планы парализации", ну, не смели же ослушаться и все парализовалось. - Вопрос вопросов: с какой скоростью изменяются физические законы? - Да ведь решили уже, - отвечали спрашивающему, - как только ты или ктото это спросил, так мы сразу и решили. Еще тогда Люция была. Кто такая Люция, понятия не имею. Мне понравился доклад одного глобалиста о потреблении чужого сознания, то есть об отличии мысли собственной от украденной. Своя это своя, пусть и маленькая, пусть и корявая, а вот уворованная, пусть и блестящая, она при потреблении переваривается плохо, проходит кишки сознания с запором, но выбрасывается наружу поносно, метеорно, и что вы думаете? Ее снова поедают, и так далее. Глобалисты говорили тезисами, выражаясь вслед за Достоевским, "писали эссенциями", после них надо было еще думать. Глобалисты имен не имели, только номера, все бритые, кто и лысый. Кто на чем рехнулся, было непонятно, истории их болезней были где-то в другом месте. Время от времени за ними приезжали какие-то четкие мальчики лет по сорока, предлагали глобалистам поехать с собой, сулили золотые горы, но ни один не покинул наше отделение, патриоты. Им было гораздо интереснее друг с другом. - Мысль, - объявлялся очередной номер, - имеет температуру и скорость. У каждого своя. Мне говорят: излагайте медленнее - и я теряюсь, сбиваю ход мысли, а если не сбиваюсь, то теряю нагрев мысли. - Объясни примером! - Художественный образ и слово имеют одну природу. - Спорно, весьма спорно. Слово - дело божественное, художественный образ чаще всего, прежде всего по природе от лукавого. - Хорошо, проще: мы, русские, потеряли все, кроме чести и языка. - Теперь ясно. Что у нас далее? - Где грех, там благодать, но при условии осознания греха. - Было. - О двух подходах к жизни. Первый: какой же он дурак, и второй: какой же я дурак. - Кстати, о дураках. Путь к дурацтву - гордыня. При гордыне легко и даже сладостно надменно переносить страдания, легко возвыситься над обыденностью, все же становятся быдлом, ты же совершаешь подвиг, ты судишь всех, а оценочная жизнь без самокритики - начало ада души. Решение проблемы в проверке себя через любовь к презираемым. Нет любви - падай на колени. Не верь сердцу - оно нечистое. Далее по тексту. - У меня тезис о смерти, доказательство ее необходимости. Вот: против каждого яда есть противоядие (в народном выражении: на каждую хитрозадость есть отмычка с винтом), так, а противоядия против смерти нет, значит, смерть не яд. Ко мне подошел (давно не подходил) мой двойник: - Вы не забыли, я делаю письменную работу о методах и действиях дьявольской силы и злобы в обычной жизни? - Да, я жду. Прочту с интересом. - И пользой. Это должен знать каждый русский человек. Очередной глобалист вещал: - Разница между искусством и жизнью - это различие между "быть" и "казаться". То есть "кажется" нам сцена, картина, роман, кино. А кажется, так перекрестись. Кажется - это блазнится, карзится, мерещится, тут дело нечистое. Искусство - это искус, искушение; искусство - дело искусственное, а не естественное, и вы, дети, и вы, взрослые, совершенно правы, что не ходите в театр. Тем более что там над нами искусно издеваются искушенные в этом деле бесенята драмодельства и искуснейшие дрессировщики актеров, взявшие кличку режиссеров. Не ходите ни в театр, ни в кино, не слушайте искусствоведов, не надо искусственно терять время, его и так всего ничего. - У меня философия и физика, - начал следующий, - если вам угодно переключиться в иную плоскость. Идя естественным путем, я понял, что философия не может замыкаться на себе, она - часть интеграции Единого (с большой буквы) знания. Никто до конца не понимает квантовую механику, как кто-то выразился, формулы стали умнее ученых. В философии не было своего Ньютона, Евклида, Циолковского, хотя вся наука есть грань касания Единого знания, а значит, и философии. Главное в философии - принадлежность своему народу, главное в национальности - культурное самоощущение традиций нации. Сверхглавное в философии - понять свою сыновность и Богу и нации... Не очень-то я любил такое умничанье, поэтому без досады отвлекался на дерганье за рукав. Это был Батюнин: - Я вот как писать стал, - говорил он, - понял истину: к рукописи нельзя хорошо относиться, она завоображает, закапризничает. Я, чтоб она не воображала, чайник на нее ставлю, и сковородку, тогда дело идет. Еще меня отвлек... Жирафа. Застенчиво он попросил, чтоб глобалисты дали и ему словечко сказать. Я предупредил, чтоб не больше пяти минут и чтоб что-то важное, и попросил за него. Жирафа стал тоже говорить о литературе, в частности он сказал: - Я не защищаю нападки на русских классиков, все они хороши, все они ушли от традиций летописей Нестора и посланий Серапиона, и писем Даниила Заточника, и жанра путешествий игумена Даниила, и Слова о законе и благодати, Бог им судья. Но ведь западные во сто крат грешней. Любого взять. Тот же Дюма, это ж стыд и срам, а не литература. И Мопассан, и Золя, и Бальзак называли Дюма позором французской культуры. А отойдем немного подальше: Рабле - обжорство, пошлость, безбожие, все вроде бы пародия на средневековых феодалов, схоластов, обжор монахов. Славил Маргариту Наваррскую, сами понимаете, неспроста, идеал оракула Божественной бутылки, это ж надо додуматься. Ответ оракула один: "Пей". Тут перекличка с Хайямом, тоже штучка. "Пей, и дьявол тебя доведет до конца", - вот что должно звучать, это цитата из Стивенсона. Угодливые критики называют смех Рабле "хохотом гиганта, потрясающего небесные своды", ну-ну. Вольтер - молодец в одном, с папой спорил, не со своим папой, конечно, его-то папа нотариус, но нет для Вольтера ничего святого, вот его минус. Гейне - любимый поэт Писарева, рыбак рыбака видит издалека. Все вольнодумный народ, все ниспровергатели, хорошо ли это? Народа не знали. Да кого угодно возьмем, даже детскую литературу, братьев Гримм. "Мальчик с пальчик" вывел братьев, не братьев Гримм, своих, а ведь родители уводили их в лес на съедение зверям, им, оказывается, их жалко стало, нечем кормить, пусть волки деток скушают. А почему я про Маргариту Наваррскую выразился, так она же - зеркало "Декамерона" со своим "Гептамероном", а что такое "Декамерон" как не руководство по разврату? Конечно, скажут, что, чтобы обличить порок, надо его показать. Нет, это навязанное соображение. Осуждать грех, а обличать? Кто мы такие, чтобы обличать? Будто кто не знает, где грех, а где добродетель... Пять моих минут прошли, и я, проскакивая тьму веков, стран и наречий, торопливо делаю вывод о вреде художественной литературы. Публицистика прокричала ей надгробное рыдание и сама тоже скончалась.