Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

Покончив с черновым вариантом, я поехал прокатиться. Начал со стадиона «Мемориал», где уселся на солнышке, испытывая головокружение от усталости и ностальгии. Глядя на бейсбольный восьмигранник, вспомнил, как в семь лет впервые увидел софтбольный матч команды «Диккенса». Вспомнил наши с Макгроу игры в детской лиге и ту судьбоносную разминку, когда нам было по двадцать. От воспоминаний меня отвлекло появление четверых человек, явившихся поиграть в бейсбол – троих мужчин моего возраста и мальчишки лет одиннадцати с большими глазами и кривоватой улыбкой. Судя по всему, родственные отношения его ни с кем из этих мужчин не связывали. Он был в очках с толстыми стеклами и играл осторожно. Но двигался решительно и проворно и мог постоять за себя. Мужчины просто вышли размяться, но для мальчика то было событие, которое он запомнит на всю жизнь. Наверное, он думал так же и потому не заметил, когда один из парней послал ему пас. Мяч ударил мальчика по лицу, сбив очки и заставив замереть на месте. Мужчины бросились к нему.

– Ты в порядке? – спрашивали они.

– Все хорошо, – отвечал мальчик, застенчиво улыбаясь и потирая красный след от мяча на щеке.

– Да, – воскликнул один из мужчин, – он у нас парень крепкий, – и остальные зааплодировали, стали хлопать его по спине, а мальчик обводил их глазами, одного за другим, с такой отчаянной любовью и признательностью, что на глаза у меня набежали слезы.

Я вернулся в машину и поехал по Шор-драйв, глядя на воду. Мужчина, владевший самым роскошным домом на берегу в Манхассете, погиб при атаках. Он звонил жене за минуту до смерти, и теперь она заперлась в одиночестве в их роскошном особняке под стать Гэтсби, преследуемая звуками его голоса. Я следовал маршруту, по которому мы с мамой катались на нашем «Т-Берде», от Шор-драйв до Плэндом-роуд и потом к Шелтер-Року. На всем пути из окон вывешивались американские флаги, а с деревьев свисали желтые ленточки. Я двинулся дальше на восток, к тете Шарлен, и провел у нее вечер за кофе, пересматривая видео с выпускного вечера Тима в университете Сиракуз.

Возвращаясь к себе в отель в дивных зимних сумерках, я включил радио. На местной радиостанции транслировали «Лунный свет» Дебюсси. Эта вещь, с которой меня познакомил Бад, и раньше трогала меня до глубины души. Но в тот вечер она показалась мне невыносимо грустной. От Бада я узнал, что «Лунный свет», по замыслу композитора, представляет собой музыкальный портрет Луны, но внезапно он показался мне песней о памяти и о тех неземных звуках, с которыми прошлое возвращается к нам. Нажав на кнопку поиска, я наткнулся на мужчину, объяснявшего, как приготовить «идеальные канноли». Он говорил, забавно пересказывая рецепт с итальянским акцентом. Мне захотелось расхохотаться. Это был мой отец. Мы не общались с ним много лет. Я слышал, что он теперь в Нью-Йорке, но не знал, что отец ведет на радио кулинарное шоу. Я уже собрался позвонить в студию, но передумал. Три недели спустя отца не стало.

Я не смог заставить себя пойти на похороны по многим причинам, но в первую очередь потому, что не мог взглянуть на его открытый гроб. Вместо этого пару дней спустя я отправился на Национальное кладбище Калвертон, на восточной оконечности Лонг-Айленда, в пустыню из белых крестов. Был морозный февральский день, с океана дул пронзительный ветер. Офис оказался закрыт, но автомат сказал мне, что отец похоронен на участке 23, могила 591. Никогда раньше мне не удавалось так легко его отыскать.

Участок 23 оказался новой частью кладбища. У меня сжалось сердце при виде множества выкопанных могил, ожидающих своих обитателей. Я пошел между рядов, читая имена, пока не добрался до свежего холмика. Джон Джозеф Мёрингер, рядовой, воздушные войска. Отец говорил, что официально сменил имя на Джонни Майклза и служил в морской пехоте. Две лжи, разоблаченные одним могильным камнем. Я сунул руки поглубже в карманы и поднял воротник, спасаясь от ветра. Поглядел еще раз на его имя и свежие следы рабочих, закапывавших его. Попытался придумать, что сказать, но не смог. Я простоял в молчании полчаса, ожидая, пока придут слова – и слезы, – но они не приходили.

– Ладно, – произнес я, разворачиваясь, – надеюсь, ты в порядке, пап. Может, ты наконец обрел его… мир.

Почему именно эти слова вызывали у меня слезы, я до сих пор не знаю, но те хлынули ручьями так внезапно и яростно, что я беспомощно согнулся пополам. Раскачиваясь взад вперед, закрывая лицо руками, я чувствовал, что этим слезам не будет конца, что я могу проплакать весь день и всю ночь, если не заставлю себя остановиться. Меня смутила – и насторожила – мощь моей реакции.

– Прости, – сказал я отцу, – что закатил истерику на твоей… в общем, закатил истерику.

Ветер свистел в голых ветвях деревьев. Звук, похожий на статику. Где-то в этом белом шуме твой старик. Я попытался в это поверить. Попытался расслышать отцовский голос, говорящий мне – что? Что он сожалеет? Что понимает меня? Что гордится мной? Что это нормально – печалиться о собственном отце? Что это касается всех и что эта печаль – неотъемлемая часть суровой мужской доли? Мне хотелось бы так думать, хотелось бы слышать все это, слышать его голос, и, уходя с кладбища, я позволил себе такую малость.

Я распрощался со старой бандой из «Публиканов». В каком-то смысле на этот раз прощаться было труднее, чем много лет назад.

– Когда ты вернешься? – спрашивали они.

– Не скоро, – отвечал я с грустью.