Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

отвечал на приветствие студентов, спешащих на пары. Они спешили, он нет. Спешил и Миша Горецкий, поэтому Тагерт передал ему свернутые в толстую трубку плакаты и обещал позвонить вечером. Горецкий старался выглядеть сочувственно, но не мог сдержаться и светился своей обычной дурашливой ухмылкой. Попрощавшись, Тагерт сел в поезд в сторону Кузнецкого моста: дальнейший путь лежал на Воробьевы горы, где он договорился о встрече с Тищенко, деканом юридического факультета, с которым они заканчивали МГУ в один год.

Выпавший накануне снег лежал на обочинах, но черный асфальт блестел подтаявшим льдом. По дороге ко Второму гуманитарному корпусу навстречу Сергею Генриховичу тоже попадались студенты, но никто здесь не узнавал его и не здоровался. Он шел по аллее мимо зимних яблонь, старых, знакомых еще со времен учебы. На ветке одного из деревьев висело красное яблоко. Как оно удержалось до декабря, несмотря на ветреные дни, птиц, перепад температуры? «Анахронизм, вроде латинского языка… Если зерно не упадет и не умрет, то останется одно… Ты бы еще шумерскую клинопись придумал изучать и преподавать. Но разве латынь бесплодна? Разве это не дело живых? Это как “Отче наш” – слова двухтысячелетней давности. Разве их пора забыть? А Exegi monumentum?[41]»

Он уже входил в тепло широкого вестибюля, но все еще думал о заледеневшем красном яблоке. Лифт вознес его на седьмой этаж, как прежде возносил на десятый. И здесь его тоже не замечали ни студенты, ни преподаватели, точно он был невидимкой. К удивлению Тагерта, вопрос с переводом Лии решился мгновенно, правда, с потерей года. Не беда: повторение – мать наук. Прощались, пожали руки, половина Тагерта уже покинула кабинет, как вдруг Тищенко что-то припомнил и воскликнул:

– Сергей Генрихович. Ну, супругу мы вам пристроили. А вы-то сами к нам не хотите?

Краснея, Тагерт вернул в кабинет обе свои половины и ответил:

– Хотеть, конечно, хочу. Лучшего места и не придумаешь. Только ведь по моей книжке вы преподавать не дадите…

– Помилуйте, а чем вам Козаржевский не хорош? Небось, сами по нему и учились в былые-то годы.

– Нет, у нас на классике был Соболевский, да и то недолго. А про Козаржевского слова худого не скажу. И никакого другого.

– Понимаю. Что ж, это решает завкафедрой. Надумаете – приходите. Как-никак родная мать-кормилица, не так уж мало преподавать там, где тебя учили, так ведь? – засмеялся Тищенко. – Так, так! Не поспорите.

Второй раз попрощались взмахами рук. Перед тем как покинуть корпус университета, Тагерт поднялся на десятый этаж, прошелся мимо аудиторий, но на кафедру заглядывать не стал – не хотелось снова обсуждать увольнение и перспективу перехода в МГУ. Здесь почти ничего не переменилось. Тот же запах картонной учености и жидкого кофе из буфета, те же прямоугольники дверных стекол и щербины на полу. Этаж классического отделения казался прежним телом, сброшенной кожей, втиснуться в которую уже невозможно.

•

Телефон звонил долго, но Тагерт, идя к дому с двумя сумками, ответить не мог. Едва отперев дверь, он поставил осевшие пакеты под ноги и вынул из кармана трубку, казалось, раскалившуюся от стольких звонков. Миша Горецкий ответил тотчас, словно не выпускал телефон из рук.

– Ну, Сергей Генрихович, я и попал! – Мишин голос звучал взбудораженно.

– Что случилось?

И Горецкий рассказал. Между первой и третьей парой у них окно, он взял в комнате Союза студентов ножницы, скотч и пошел по этажам. Первый плакат он наклеил на пятом этаже, в том крыле, где располагалось общежитие, а дальше стал спускаться вниз. Когда он прикреплял ватман рядом с кабинетом инспектора второго курса в юридическом деканате, к нему присоединился Дима Чучаев. Дима, как выяснилось, уже знал об уходе Тагерта. Последние два плаката Горецкий решил повесить рядом с лекционным залом и у гардероба. Но тут пара закончилась, народ повалил из зала, пришлось спуститься на первый этаж. У гардероба, пока Горецкий с Чучаевым наклеивали плакат, их обступили студенты. Эти ничего об увольнении не знали, принялись расспрашивать Мишу, а тот не знал, что сказать: Тагерт же ему ничего толком не объяснил. Впрочем, он бы и не успел – как из-под земли рядом выскочили Анна Богдановна и Тамара Рустемовна, инспекторши из юридического деканата. Они сорвали плакат, скатали в трубку, кричали, чтобы все расходились, а Мише велели подняться к декану. Дима Чучаев исчез. «В чем дело? У меня, между прочим, пара начинается», – возмутился Горецкий, но женщины затараторили, что сейчас не о парах надо думать, а о своей голове. Миша пожал плечами и не спеша пошел в деканат.

Декан Рядчиков в чрезвычайном волнении бегал по кабинету мимо стоявшего Горецкого:

– О чем вы думали? Вы же заместитель председателя Союза студентов ГФЮА, надежда и опора университета! Что вы хотели доказать?

Горецкий никак не мог взять в толк, в чем причина такого возбуждения. Его попросил помочь преподаватель, он помог. Что не так? Раздался звонок, Рядчиков метнулся к столу, поднял трубку, сказал отрывистое «да», а потом, гораздо мягче: «Конечно, Марина Юрьевна. Безусловно. Сейчас, Марина Юрьевна».

– Вас вызывает проректор по учебной работе, – произнес он, повесив трубку. – Идите, расскажите все, как на духу, а наперед включайте голову, дорогой мой. Ступайте.

Рядчиков проводил Мишу всплеском рук, точно Ярославна – князя Игоря. Поднимаясь в ректорат, Горецкий пытался в подробностях припомнить, не было ли на плакатах каких-нибудь скрытых знаков, зашифрованных посланий? Вроде ничего такого. Обычные фотографии, все прилично. Да и с какой радости Тагерту приклеивать какие-то непристойные фотографии? Миша, никогда не посещавший ректорат, с любопытством толкнул дверь, прошел по мягким коврам, вертя головой по сторонам.

– Здрасьте, мне тут намекнули, что надо зайти к Матониной, – весело доложил Миша секретарше.

Леся была немногим старше его, и он говорил с ней легко, как со сверстницей.

– Ты кто? Как фамилия? – Секретарша не приняла панибратского тона, давая понять, что Горецкий тут не среди студентов и должен вести себя скромнее. Он назвал себя. Секретарша посмотрела на него с осуждающим любопытством: так смотрят на человека, узнав стороной, что тот совершил ограбление или болен эпилепсией. «Проходи», – она кивнула на дверь кабинета.

Матонина, сидевшая за большим столом, сдержанно поздоровалась, уткнувшись в какую-то брошюру. Она не предложила посетителю сесть, и он стоял с противоположной стороны стола, оглядываясь по сторонам. Наконец, не выдержав, спросил:

– Я по какому делу нужен? У меня пара, может, я потом загляну?

Не поднимая головы, Матонина энергично мазнула пальцем воздух: нет, нельзя. Горецкий подумал было, не выйти ли из кабинета без разрешения, но не сделал ни шагу. Теплые отсветы на дубовых панелях, мягкий запах духов, безупречный порядок на столе словно не давали двинуться с места. Наконец, Матонина отложила ручку и посмотрела на посетителя.

– Вы – один из руководителей нашего Союза студентов? Хочу понять,