Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1

Итак – уходить. Но куда же было уходить?

Кто-то предложил перейти в Петропавловскую крепость.

Правда, Петропавловская и весь день была их. Там стояло гарнизоном несколько кексгольмских рот, и никакого боя не вели.

Позвонили туда. (Телефоны действовали безотказно, измайловцы всё удерживали телефонную станцию.) К телефону подошёл помощник коменданта крепости барон Сталь. Спросили его: есть ли возможность пройти к ним без боя, и чтó в крепости? Сталь ответил, что крепость свободна, но на Троицкой площади видны вооружённые мятежные толпы, и у них есть бронеавтомобили, а на Троицком мосту, кажется, баррикады.

Не обрадовал.

Набережную до Троицкого моста да и сам Троицкий мост, даже и площадь за ним – в полчаса можно было исследовать собственной разведкой. Но раз говорил офицер из крепости – что ж тут было проверять?

Пробиваться? Было у них при пушках 60 снарядов да полторы тысячи человек. Но если не нашлось духа на атаку минувшим днём, когда ещё не были изморены голодом и безсонницей, – то сейчас и вовсе не теплилось порыва ни у кого.

Стояла первоклассная крепость, вот она, через Неву, подать рукой, – а дотащиться до неё порыва не было.

Все генералы – устали, и все впали в уныние.

Куда ж? Опять в Адмиралтейство…

Будили. Велели строиться. Так и не покормленных.

Поднимали, строили людей, не дождавшихся выхода сияющего государева брата.

И командовали им выходить на мороз, и тем же путём назад опять.

Сияли звёзды, крепчал мороз. Город – смолк, уже никакой и стрельбы. Заснул наконец.

И ворчали солдаты: куда нас опять? что мы дались? что за безголовые у нас командиры?

Тихо переступала конница. Хрустели по снегу колёса пушек.

В холодном, неуютном Адмиралтействе садились как попало. Головы сваливались на сон.

Скоро уже и утро.

Гиммер в этот вечер ставил своею задачей всюду успеть, всё видеть и всё знать. Хоть один человек в этой грандиозной неразберихе должен же был знать всё, – так пусть этот человек будет Гиммер!

Попасть в литературную комиссию ему сперва казалось по принадлежности, и он туда охотно пошёл. Но никак не думал, что влипнет с этим больше чем на два часа. То ли игра самолюбий, или отупели все к глубине ночи после такого дня, или грозность боевой обстановки, – но на этот документ в полстранички они потратили сил, времени и споров, будто сочиняли проект новой конституции России. Сам Гиммер это воззвание написал бы в 15 минут – и оно было бы блестящим. Он и так всё время пытался писать собственной рукой, фразу за фразой и поскорей, – но от него требовали отчёта, чтó он написал, критиковали в прах – и надо было начинать всё с начала. Когда очень уж упирались друг между другом медлительный, респектабельный Пешехонов и упрямый, подавительный Нахамкис, – Гиммер клал листок, говорил: «я сию минуту» – и убегал.

Ему надо было успеть знать: а) что делается в штабе обороны; б) что делается в думском Комитете; в) что делается в центре царских войск.

Последнего он ни от кого никак узнать не мог – но и никто в Таврическом этого не знал тоже. Перед Военной комиссией толпился всё время народ, не пропускали внутрь, и скамейки поставлены, как баррикады, – но всё равно и в главной комнате, куда Гиммер пробирался, было полно бездействующей и посторонней публики. Масловский всё крутил глубокомысленно карту Петрограда и выслушивал всякие внеочередные заявления и неотложные вопросы. Не подтвердился слух с переходом Кронштадта, не подтвердился слух с капитуляцией Петропавловки, но и не подтвердилось, что сто семьдесят какой-то полк движется с боями от Николаевского вокзала сюда: то ли он вообще не прибывал и не высаживался, то ли был распропагандирован уже на Знаменской площади, этого выяснить так и не удалось.

Зато новость о думском Комитете сама ввалилась к ним на заседание литературной комиссии – и Гиммер искренно аплодировал ей: это и был как раз его замысел, о котором он толковал последние дни, – заставить буржуазию взять власть! И вот – она взяла!! Без этого – был бы военный бунт, городской мятеж, никакого авторитета в обществе и легко бы подавлялся. Но теперь цензовая общественность легально закрепляла произошедший переворот, брала всю ответственность за него – на себя! Это и требовалось! Теперь намного ослаблялось положение царской власти и намного укреплялось положение революции!

Правда, возникала другая опасность: опасность создания буржуазной диктатуры. Но именно её-то и могла не допустить демократия, Совет рабочих депутатов, выгодно находясь за спиной думского Комитета и даже в его собственном помещении.

Перед лицом царизма надо было заставить буржуазию взять власть. А за спиной буржуазии – позаботиться, чтоб эта власть не стала реальной.

Наконец вырвался Гиммер из несчастливой литературной комиссии, оставили Шехтера перепечатывать воззвание на машинке – и с Соколовым и с Нахамкисом ринулись в заседание Совета, которое всё ещё продолжалось, хотя заходило уже за два часа ночи.

Работа Совета была в полном разгаре! – но уже и с признаками разложения. Уже не сидели на всех стульях, ни на всех скамьях, но некоторые стояли, переговаривались и проявляли нетерпение. В комнату насочилось посторонних, и они тоже не держались у стен, но надвинулись на собрание и смешивались с депутатами. Все уже плохо друг друга понимали и плохо держались на ногах.

Последний час, оказывается, вёлся спор: входить или не входить членам Совета во Временный Комитет Государственной Думы? Была точка зрения Керенского и точка зрения Чхеидзе (хотя Керенский больше в Совете не появлялся, а Чхеидзе присутствовал лишь временами). По Керенскому было: входить без сомнения (там он и кипел уже). Чхеидзе считал, что нельзя украшать своим присутствием и освящать авторитетом социал-демократии орган Прогрессивного блока; сам он вошёл в этот Комитет только до вечера, до апелляции к Совету.

Наконец, после утомительных прений, склонились к тому, что надо входить. Входить – и следить, чтоб ни одно важное действие не предпринималось без Совета Рабочих Депутатов, чтоб за спиной восставшего народа они не протаскивали остатков царизма.

Теперь Совет мог расходиться или считаться разошедшимся, – но доставалось бурлить Исполнительному Комитету. Во-первых, заявил Гиммер (наперебой с Соколовым), что сейчас принесут воззвание и надо его обсуждать. Во-вторых, поднимался вопрос, где ж его печатать. В-третьих, ещё более общий вопрос, что не может Совет Депутатов существовать и действовать, не имея собственной газеты. Питер уже три дня без печатного слова и нуждается получить первые сведения из рук демократии.

Но тогда возникал ещё более широкий вопрос: а как с другими газетами? Возгорелись прения уже по этому вопросу, некоторые садились снова. Соколов отстаивал принцип свободы печати, и чем быстрей восстановятся нормальные условия жизни, тем крепче будет стоять революция. Но Нахамкис грузно выступил, что неразборчиво и опасно было бы дать свободу всей прессе, это может привести к печатной черносотенной и контрреволюционной агитации.

И Исполнительный Комитет принял его предложение: разрешать выпуск газет лишь в зависимости от их направления.

Гиммера восхитило это голосование! Восхитительно здесь было то, что ни у кого из голосовавших ни на одну минуту не возникло сомнение: а Совет ли Рабочих Депутатов должен решать свободу газет? Никому в голову не пришло, никто и полслова не прохрипнул, что этот вопрос надо бы уступить власти Думского Комитета!

Это был – акт защиты революции, и нельзя было его предоставлять правительству из думского крыла! Даже не было нужды доводить до его сведения.

Да кому ж подчинятся типографские рабочие, если не Совету? Надо назначить комиссара по типографиям – и брать их в свои руки. Сразу выдвинулся и был признан комиссар по типографиям – пузатый Бонч-Бруевич, перепоясанный ремнём: и чтоб военный вид себе придать, и чтоб живот подобрать. Он объявил, что типография газеты «Копейка» уже и без того захвачена, сейчас он отправится туда – и будет печатать воззвание. (Воззвание прослушали один раз через зевоту – и приняли без прений и без голосования.)

Сунулся Пешехонов с обывательским возражением, что недопустимо захватывать частные типографии, – подняли его на смех, слушать не стали.

Гиммер стал собирать своих единомышленников – как захватить редакцию подготовляемой газеты Совета, создать там своё большинство.

Шёл уже четвёртый час ночи или утра – но всё не кончалось заседание Исполнительного Комитета или ещё полного Совета, а расползлось в многоголосую безпорядочную беседу кого попало с кем попало, и кажется, никаким нормальным образом оно уже не могло кончиться, как только если снаряд разорвётся в куполе Таврического дворца. Так разболтались, как будто вся судьба революции уже была обезпечена и только оставалось решать будущее направление республики.