Лев Толстой - Семейное счастие

- Да, - проговорила я, и мы оба долго молчали.

А туча без ветра все опускалась ниже и ниже; все становилось тише, пахучее и неподвижнее, и вдруг капля упала и как будто подпрыгнула на парусинном навесе террасы, другая разбилась на щебне дорожки; по лопуху шлепнуло, и закапал крупный, свежий, усиливающийся дождик. Соловьи и лягушки совсем затихли, только тонкий водяной звук хотя и казался дальше из-за дождя, но все стоял в воздухе, и какая-то птица, должно быть, забившись в сухие листья недалеко от террасы, равномерно выводила свои две однообразные ноты. Он встал и хотел уйти.

- Куда ты? - спросила я, удерживая его. - Здесь так хорошо.

- Послать зонтик и калоши надо, - отвечал он.

- Не нужно, сейчас пройдет.

Он согласился со мной, и мы вместе остались у перил террасы. Я оперлась рукою на склизкую, мокрую перекладину и выставила голову. Свежий дождик неровно кропил мне волосы и шею. Тучка, светлея и редея, проливалась над нами; ровный звук дождя заменился редкими каплями, падавшими сверху и с листьев. Опять внизу затрещали лягушки, опять встрепенулись соловьи и из мокрых кустов стали отзываться то с той, то с другой стороны. Все просветлело перед нами.

- Как хорошо! - проговорил он, присаживаясь на перилы и рукой проводя по моим мокрым волосам.

Эта простая ласка, как упрек, подействовала на меня, мне захотелось плакать.

- И чего еще нужно человеку? - сказал он. - Я теперь так доволен, что мне ничего не нужно, совершенно счастлив! "Не так ты говорил мне когда-то про свое счастье, - подумала я. - Как ни велико оно было, ты говорил, что все еще и еще чего-то хотелось тебе. А теперь ты спокоен и доволен, когда у меня в душе как будто невысказанное раскаяние и невыплаканные слезы".

- И мне хорошо, - сказала я, - но грустно именно оттого, что все так хорошо передо мной. Во мне так несвязно, неполно, все хочется чего-то; а тут так прекрасно и спокойно. Неужели и у тебя не примешивается какая-то тоска к наслаждению природой, как будто хочется чего-то невозможного и жаль чего-то прошедшего.

Он принял руку с моей головы и помолчал немного.

- Да, прежде и со мной это бывало, особенно весной, - сказал он, как будто припоминая. - И я тоже ночи просиживал, желая и надеясь, и хорошие ночи!.. Но тогда все было впереди, а теперь все сзади; теперь с меня довольно того, что есть, и мне славно, - заключил он так уверенно небрежно, что, как мне ни больно было слышать это, мне поверилось, что он говорит правду.

- И ничего тебе не хочется? - спросила я.

- Ничего невозможного, - отвечал он, угадывая мое чувство. - Ты вот мочишь голову, - прибавил он, как ребенка лаская меня, еще раз проводя рукой по моим волосам, - ты завидуешь и листьям, и траве за то, что их мочит дождик, тебе бы хотелось быть и травой, и листьями, и дождиком. А я только радуюсь на них, как на все на свете, что хорошо, молодо и счастливо.

- И не жаль тебе ничего прошлого? - продолжала я спрашивать, чувствуя, что все тяжелей и тяжелей становится у меня на сердце.

Он задумался и опять замолчал. Я видела, что он хотел ответить совершенно искренно.

- Нет! - отвечал он коротко.

- Неправда! неправда! - заговорила я, оборачиваясь к нему и глядя в его глаза. - Ты не жалеешь прошлого?

- Нет! - повторил он еще раз. - Я благодарен за него, но не жалею прошлого.

- Но разве ты не желал бы воротить его? - сказала я. Он отвернулся и стал смотреть в сад.

- Не желаю, как не желаю того, чтоб у меня выросли крылья, - сказал он. Нельзя!

- И не поправляешь ты прошедшего? не упрекаешь себя или меня?

- Никогда! Все было к лучшему!

- Послушай! - сказала я, дотрагиваясь до его руки, чтоб он оглянулся на меня. - Послушай, отчего ты никогда не сказал мне, что ты хочешь, чтобы я жила именно так, как ты хотел, зачем ты давал мне волю, которою я не умела пользоваться, зачем ты перестал учить меня? Ежели бы ты хотел, ежели бы ты иначе вел меня, ничего, ничего бы не было, - сказала я голосом, в котором сильней и сильней выражалась холодная досада и упрек, а не прежняя любовь.

- Чего бы не было? - сказал он удивленно, оборачиваясь ко мне. - И так ничего нет. Все хорошо. Очень хорошо, - прибавил он, улыбаясь.

"Неужели он не понимает или, еще хуже, не хочет понимать?" - подумала я, и слезы выступили мне на глаза.

- Не было бы того, что, ничем не виноватая перед тобой, я наказана твоим равнодушием, презрением даже, - вдруг высказалась я. - Не было бы того, что без всякой моей вины ты вдруг отнял у меня все, что мне было дорого.

- Что ты, душа моя! - сказал он, как бы не понимая того, что я говорила.

- Нет, дай мне договорить... Ты отнял от меня свое доверие, любовь, уважение даже; потому что я не поверю, что ты меня любишь теперь, после того, что было прежде. Нет, мне надо сразу высказать все, что давно мучит меня, опять перебила я его. - Разве я виновата в том, что не знала жизни, а ты меня оставил одну отыскивать... Разве я виновата, что теперь, когда я сама поняла то, что нужно, когда я, скоро год, бьюсь, чтобы вернуться к тебе, ты отталкиваешь меня, как будто не понимая, чего я хочу, и все так, что ни в чем нельзя упрекнуть тебя, а что я и виновата, и несчастна! Да, ты хочешь опять выбросить меня в ту жизнь, которая могла сделать и мое и твое несчастье.

- Да чем же я показал тебе это? - с искренним испугом и удивлением спросил он.

- Не ты ли еще вчера говорил, да и беспрестанно говоришь, что я не уживу здесь и что нам опять на зиму надо ехать в Петербург, который ненавистен мне? - продолжала я. - Чем бы поддержать меня, ты избегаешь всякой откровенности, всякого искреннего, нежного слова со мной. И потом, когда я паду совсем, ты будешь упрекать меня и радоваться на мое падение.

- Постой, постой, - сказал он строго и холодно, - это нехорошо, что ты говоришь теперь. Это только доказывает, что ты дурно расположена против меня, что ты не...

- Что я не люблю тебя? говори! говори! - досказала я, и слезы полились у меня из глаз.

Я села на скамейку и закрыла платком лицо.

"Вот как он понял меня!" - думала я, стараясь удерживать рыдания, давившие меня. "Кончена, кончена наша прежняя любовь", - говорил какой-то голос в моем сердце. Он не подошел ко мне, не утешил меня. Он был оскорблен тем, что я сказала. Голос его был спокоен и сух.

- Не знаю, в чем ты упрекаешь меня, - начал он, - ежели в том, что я уже не так любил тебя, как прежде...

- Любил! - проговорила я в платок, и горькие слезы еще обильнее полились на него.

- То в этом виновато время и мы сами. В каждой поре есть своя любовь... Он помолчал. - И сказать тебе всю правду? ежели уже ты хочешь откровенности. Как в тот год, когда я только узнал тебя, я ночи проводил без сна, думая о тебе, и делал сам свою любовь, и любовь эта росла и росла в моем сердце, так точно и в Петербурге, и за границей я не спал ужасные ночи и разламывал, разрушал эту любовь, которая мучила меня. Я не разрушил ее, а разрушил только то, что мучило меня, успокоился и все-таки люблю, но другою любовью.

- Да, ты называешь это любовью, а это мука, - проговорила я. - Зачем ты мне позволил жить в свете, ежели он так вреден тебе казался, что ты меня разлюбил за него?

- Не свет, мой друг, - сказал он.

- Зачем не употребил ты свою власть, - продолжала я, - не связал, не убил меня? Мне бы лучше было теперь, чем лишиться всего, что составляло мое счастье, мне бы хорошо, не стыдно было.

Я опять зарыдала и закрыла лицо.

В это время Катя с Соней, веселые и мокрые, с громким говором и смехом вошли на террасу; но, увидав нас, затихли и тотчас же вышли.

Мы долго молчали, когда они ушли; я выплакала свои слезы, и мне стало легче. Я взглянула на него. Он сидел, облокотив голову на руки, и хотел что-то сказать в ответ на мой взгляд, но только тяжело вздохнул и опять облокотился.

Я подошла к нему и отвела его руку. Взгляд его задумчиво обратился на меня.

- Да, - заговорил он, как будто продолжая свои мысли. - Всем нам, а особенно вам, женщинам, надо прояснить самим весь вздор жизни, для того чтобы вернуться к самой жизни; а другому верить нельзя. Ты еще далеко не прожила тогда этот прелестный и милый вздор, на который я любовался в тебе; и я оставлял тебя выживать его и чувствовал, что не имел права стеснять тебя, хотя для меня уже давно прошло время.

- Зачем же ты проживал со мною и давал мне проживать этот вздор, ежели ты любишь меня? - сказала я.

- Затем, что ты и хотела бы, но не могла бы поверить мне; ты сама должна была узнать, и узнала.

- Ты рассуждал, ты рассуждал много, - сказала я. - Ты мало любил.

Мы опять помолчали.

- Это жестоко, что ты сейчас сказала, но это правда, - проговорил он, вдруг приподнимаясь и начиная ходить по террасе, - да, это правда. Я виноват был! - прибавил он, останавливаясь против меня. - Или я не должен был вовсе позволить себе любить тебя, или любить проще, да.

- Забудем все, - сказала я робко.

- Нет, что прошло, то уж не воротится, никогда не воротишь, - и голос его смягчился, когда он говорил это.

- Все вернулось уже, - сказала я, на плечо кладя ему руку.