Ирина Борисова - Разве бывают такие груши (рассказы)

Потом все свалилось сразу - болезнь мужа и очереди, ни в какое сравнение с которыми очереди прежние не шли. Я вставала в пять, шла стоять за молоком и кефиром, чтобы сделать мужу творог, который был ему необходим. Когда муж умер, я получила за него маленькую пенсию; продукты же очень подорожали, и дети предложили мне держать квартиранта - сдать одну из наших двух комнат работающему в совместном предприятии бельгийцу - знакомому наших знакомых. Он оказался приличным молодым человеком, мы договорились, что я буду к тому же кормить его обедами. И вот теперь я покупаю для него продукты на рынке и, как мама прежде, готовлю ему жаркое из телятины и пеку пироги с курагой. Сама я ем хлеб, молоко, иногда - творог, мясо в моем возрасте уже вредно, а с полученными от квартиранта деньгами ходят и ищут себе продукты мои дети. Они молодые, теперь надо им.

1992

Что наша жизнь...

Когда я начала терять слух, дочь и внучка сначала пытались громко говорить для меня за столом, но почти всегда опять сбивались на прежнюю быструю неотчетливую речь, правда, кто-нибудь из них в конце разговора старался громко и кратко изложить его содержание. Но времени у них всегда не хватало, изложения эти делались все короче, многое они не могли уже мне растолковать, я слышала все хуже, и скоро они прекратили свои попытки. Они уже говорили за столом только между собой, бросая, впрочем, на меня приглашающие к разговору взгляды, делая неизвестно для кого вид, будто я тоже участвую в их беседе. Иногда дочь все-таки старалась жестами кое-как обрисовать мне общую ситуацию в семье, но это бывало, когда мы с ней оставались вдвоем и, все равно, я уже мало что понимала. Все же первое время моим родственникам, кажется, было не по себе от такого моего положения, и чтобы скомпенсировать какие-то свои угрызенья, они с удвоенной старательностью принялись меня кормить, при каждом моем вопросительном, относящемся к их разговору взгляде, подставляя вместо ответа ко мне поближе тарелку, убеждая, видимо, себя, что это я просто хочу есть. Они так в том преуспели, что скоро я, действительно привыкла постоянно что-нибудь жевать, и хотя продукты теперь, как я понимаю, подорожали, дочь с жертвенным лицом продолжает носить мне тарелку за тарелкой.

Когда в нашем старом телевизоре раньше выключался звук, самые чувствительные сцены в фильмах казались без него нелепыми и смешными. Когда я перестала слышать, вечная беготня моих домашних тоже показалась мне чудной и странной.

Моя дочь стара и толста, но она ходит в бассейн, и занимается йогой, я часто вижу из окна, как она и еще полтора десятка пузатых бабок трусят по скверу, задирают ноги и балуются, кидая в товарок снежками. Но больше времени моя дочь проводит в магазинах, уходит с утра, а когда возвращается, много говорит: я угадываю отдельные, часто произносимые слова - "цены", "достала дешевле" - и только удивляюсь быстроте, с какой шевелятся ее губы.

Внучка с мужем приходят вечером, наскоро ужинают, раскладывают на кухне вязальную машину и принимаются вязать. Они вяжут свитеры на продажу, в клубках шерсти и пуха работают кареткой чуть не до утра, утром исчезают опять, а когда моя дочь сует нос в их вязанье, отмахиваются и гонят ее с кухни.

Иногда они все ругаются. Дочь жестикулирует и обличительно показывает на правнука Васю, одиноко томящегося за пианино. Внучка с зятем оскорбленно тычут пальцем в свое вязанье. Немые сцены их ссор напоминают мне боевые приготовления африканского племени. После ссоры дочь по привычке идет жаловаться ко мне, бормочет что-то, ее веки краснеют, морщатся, и я бы, наверное, ее жалела, но не слышу, о чем она говорит и думаю, что хныкающая старуха - все-таки довольно неприглядное зрелище.

Моего правнука Васю заставляют заниматься музыкой, английским и шахматами, он постоянно играет гаммы, учит слова, разбирает комбинации и, уходя на какой-нибудь кружок, безнадежно смотрит на меня из-под очков.

С Васей у нас есть тайна. Иногда, поздно вечером, когда моя дочь уходит на ночную медитацию, а внучка с зятем, как всегда, шуруют на кухне, Вася, потихоньку выбравшись из своей кровати, перепрыгивает в мою, зажав в кулаке заранее припрятанную карточную колоду. Тогда нам никто не может помешать, я прикрываю мальчика одеялом, и мы с ним принимаемся резаться в "пьяницы". Тут уж мы вволю отводим душу - азартно выкидываем на кон карту за картой, ревниво сравниваем, у кого больше, и, пугливо озираясь на дверь, мечтаем лишь об одном - успеть доиграть до победы, пока не придет с медитации моя дочь и нас не застукает.

1992

Иные привычки

Я перестала выпендриваться не сразу, не в одночасье покончив со всеми былыми привычками - этот процесс занял приличное время, охватывая разные области жизни. Прежде я не вылезала из филармоний, не пропускала ни одного вернисажа, не выпускала из рук книги, гонялась за интересными людьми и, раскрыв рот, внимала их суждениям. Зажмурившись, я с ужасом сознавала, какая я дурочка, как велик пласт накопленных человечеством ценностей, и как надо спешить, чтобы успеть поглотить хотя бы их небольшую долю. Я, правда, не слишком различала, чем звучание знаменитейшего оркестра, за билетами на который я выстаивала ночь, отличается от звучания оркестра менее знаменитого, я с трудом запихивала в голову почерпнутые из умных книг идеи и, однако, сомнение в том, что все это мне необходимо, не возникало у меня много лет.

Оно впервые закралось, когда меня уволили по сокращенью. Долгие годы я считала на работе разными способами корреляционную функцию и именно с трудовым коллективом делилась увиденным и прочитанным, именно ему старалась в первую очередь не только лучшие наряды, но и лучшие сокровища души.

Коллектива не стало, мое умение считать корреляционную функцию больше нигде не потребовалось, я устроилась уборщицей и, орудуя шваброй, страдала не из-за того, то выгляжу чучелом, а оттого, что никого это не удивляет, нынешние коллеги и воспринимают меня именно такой, а обсудить непонятную экономическую статью мне теперь совершенно не с кем.

Я, правда, пыталась держать форму и обсуждать хотя бы политические телепередачи по телефону с подругами, но подруги уже больше ахали о том, сколько стоят в магазине куры и где взять денег, чтобы их купить, материальные проблемы захватывали и меня, и разговоры наши не сворачивали уже ни в какое другое русло.

И вот однажды, намахавшись на работе шваброй, придя домой и усевшись за замусоленную, но все еще непонятную статью, я вдруг подумала, а что такого ужасного случится, если я заброшу эту чертову статью за диван - разве перестану я быть уборщицей, поняв эти сложные выкладки, разве посмотрит опять на меня с восхищением сидевший когда-то за соседним столом старший научный сотрудник?

Я так думала одно мгновение, а в следующее, придвинув чтение ближе, уже гнала из головы крамольную мысль, уверяя себя, что я читаю не для кого-то, что мыслящий человек в любой ситуации должен оставаться самим собою. А через несколько дней, собираясь после трудового дня на нашумевший вернисаж, я опять спросила себя, что такого необыкновенного ожидаю я там увидеть, чтобы, превозмогая усталость и лень, тащиться через весь город. В голове у меня опять же прокрутился вопрос - кто спросит, была ли я там, и ответ - никто, и внезапное открытие, что старые привычки не так уж драгоценны, до глубины души меня поразило.

Я осознала, сколько наносного и лишнего было, оказывается, в моей прежней жизни, а в теперешней, новой, появились, стало быть, приобретения одиночество и сопровождающие его независимость и простота.

И накопленный цивилизацией культурный пласт начал стремительно терять для меня прежнюю цену. Я еще какое-то время сопротивлялась, приглашая в дом интересных людей, но интересные люди тоже жаловались на жизнь и затравленно озирались, слабо вдохновляясь присутствием друг друга, как альпинисты, которых всех вместе засыпает лавина.

И вскоре у меня появились совсем другие привычки. Я полюбила, подолгу сидя у окна, следить за хаотическими движениями гуляющих по садику людей созерцать этот живой пейзаж оказалось не менее увлекательно, чем разглядывать картины в музее. Соседская ссора за стеной дарила пищу для ума не хуже шекспировской драмы, а несущийся из телевизора бодрый мотив прочно занял место былых фуг Баха.

Вытянуть меня вечером из дома стало практически невозможно - понятие "надо" я применяла теперь лишь к вещам сугубо утилитарным. И только, услышав по радио любимое прежде словечко "волнительно", я, встрепенувшись, пыталась еще вспомнить то, что было когда-то дорого, но, безнадежно махнув рукой, легко смирялась с тщетностью подобных попыток.

1993

Дорога в Парамарибо

Нет, конечно, когда у тебя парикмахерская, голова замусорена множеством мелочей. Сантехник Пономарев отключает горячую воду, и на головы клиентов из крана хлещет ледяная, и надо дать ему на опохмелку, не то так и будешь сидеть. И вдруг в подвальчик спускается, озаряя улыбкой убогие стены, жена живущего по соседству президента СП, а это чудо среди всех окрестных пенсионерских лысин и круглых мальчишеских голов. А дура Мариша метет ей прямо на замшевые лодочки, и приходится, пятясь и расшаркиваясь, заниматься всем самой. И я устраиваю красавице на голове такое, что она не то, что довольна, а просто в шоке, и даже путает дверь на выход с дверью в теплоцентр. А из теплоцентра при этом вываливается прикорнувший на задвижке опохмелившийся Пономарев и, довершая начатое Маришей, пачкает-таки замшевые лодочки промасленными штанами. И все труды насмарку, потому что, взвизгнув, дама выскакивает прочь, я не надеюсь больше ее увидеть, и как вы думаете, могут быть в такой мясорубке еще какие-то другие мысли?