Лидия Чарская - Дурнушка

— Но ведь Зоя Ильинишна и Игнатий Николаевич тоже не компетентны в этом деле! — проговорила я, уколотая в моем ложном самолюбии.

— Ошибаетесь, я имела вечерние занятия в одной из питерских редакций, — вмешалась в разговор Зоя, — и знаю как надо приступать к этому многосложному делу.

— А Игнатий Николаевич?

— О, Игнаше мы дадим черную работу, он нетребователен.

— Но и я могла бы! — слабо протестовала я.

— Нет, нет, вам будет скучно! — безапелляционным тоном решила Зоя. — Вот если бы вы соблаговолили чайком нас угостить.

— Хорошо. Я попрошу няню приготовить чай, — сдержанно проговорила я, направляясь из комнаты.

Прежнее глухое недовольство снова бурно заклокотало у меня в душе.

И опять мне стало больно и обидно, что я не могу быть полезна мужу и что совсем чужие люди ему нужнее в его работе, нежели я. Со сдвинутыми бровями и горечью в сердце прошла я в столовую.

— Боже мой, Боже мой! — думалось мне, — неужели я уж такая неудачница уродилась, такая белоручка, что не могу принести и малюсенькой помощи любимому существу!

Ведь помогала же я ему до тех пор, пока не появились эти двое новых помощников!

И я с несвойственным мне чувством злобы живо воспроизвела в своем воображении образы Зои и Игнаши.

Первая казалась мне сейчас такой навязчивой, дерзкой и невоспитанной, а второй — глупым и безвольным, чересчур покоряющимся каждому малейшему капризу своей будущей жены. И моя злоба закипела сильнее.

Из-за них, — думала я с мучительным волнением, — я не могу видеть так часто, как бы хотела, Сергея. Они вечно сидят в портретной и если не работают, то ведут с ним ученые разговоры, мало понятные мне. А я одинока. Постоянно одинока в этом большом доме и никогда никто не поймет меня здесь.

И вдруг внезапная мысль пришла мне в голову: что, если все происходит потому только, что я дурнушка? Ведь обладай я хорошеньким личиком Лили или Кити и выйдя я замуж за моего мужа при таких условиях, наверное, он не завез бы меня сюда и не спрятал в эту глушь, а вывозил бы на балы и рауты в Петербурге, гордясь моей грацией и красивой внешностью!

Да, да, это так! растравляла я еще больше свою рану, хотя внутренний благоразумный голос нашептывал мне другое.

— Стыдись, Тася, — говорил мне этот голос, — ты выдумываешь ужасные вещи и создаешь из мухи слона. Ты отлично знаешь, что твой Сергей добрый и умный человек и прежде всего видит твою душу.

— Нет, нет! — исступленно возражало мое зашедшееся от негодования сердце, — это так, это так! И я не хочу думать иначе.

— Скажите, няня, Сергею, что я не выйду к чаю, что у меня болит голова! — неожиданно резко обратилась я к старухе, хлопотавшей со мною у чайного стола, и вышла из комнаты, демонстративно хлопнув дверью, чтобы запереться у себя.

— Можно войти? — услышала я в тот же вечер голос моего мужа у дверей, когда я полулежала с книгой на кушетке в моей комнате.

Мне хотелось притвориться спящей и не ответить ему, но та же злая сила, подмывавшая меня своей темной волною весь этот вечер, шепнула мне и сейчас:

— Нет. Открой ему и потребуй от него объяснение всех его поступков.

И я вскочила, отворила дверь моему мужу. Он вошел, как ни в чем не бывало. На нем было его верховое платье. В руках хлыст.

Сергей редко ездил верхом. Ему было некогда делать это, благодаря постоянным работам, поэтому я очень удивилась, увидя его в верховом костюме.

— Ты едешь верхом? — спросила я его.

— Да, хотелось бы освежиться… Зоя Ильинишна ушла домой, и мы с Игнашей решили прокатиться немного.

— Опять с Игнашей! — вырвалось с нескрываемой злобой у меня.

— Что с тобой, Наташа?

— Я не совсем здорова!

Я не лгала; действительно, голова моя кружилась так, что, казалось, почва уходит из под ног. Злая сила забушевала во мне снова.

— Неправда! — вырвалось у Сергея так внезапно и порывисто, что я вздрогнула от неожиданности, — неправда! Ты никогда не умела лгать, Наташа, не лги же и теперь… Ты сердишься на меня за… мою работу совместно с этими людьми, завидуешь их трудоспособности, наконец. Нехорошо, Наташа! Не ожидал я такого неблагоразумия от тебя!

Он взял мою голову обеими руками и, откинув немного назад, впился в мои глаза долгим, проницательным взглядом.

Но это не вернуло мне моего спокойствие. Напротив, его упрек уколол меня.

— Да! — вскрикнула я со стоном и слезами, — я завидую! Ты не ошибся! Завидую, потому, что ты слишком мало заботишься обо мне, и тебе нет дела до меня! Ты меня разлюбил.

Он выпустил мою голову из рук, и в минуту лицо его стало холодным и суровым.

— Наташа! — проговорил он после минутного молчания, — ты знаешь, Наташа, я неспособен на ложь! Я слишком высоко ценю себя и свое достоинство. Если бы это было так, то я сказал бы тебе об этом. Слышишь, Наташа, я никогда ничего не скрою от тебя, никогда! Скрывать и лгать значит трусить. А я не трус и ненавижу трусость в самой ее основе. А ты просто капризничаешь с некоторых пор и упорно не желаешь меня понять.

— Я капризничаю, я?

Что-то темной кипучей волной хлынуло мне в душу и обожгло ее. Внезапный новый прилив безудержного гнева затопил сердце. Я задрожала с головы до ног и, вся красная от волнения и злости, заговорила, возмущенно впиваясь негодующими глазами в лицо моего мужа.

— Ага! Я капризничаю! Да! Так вы находите это?! А я нахожу другое! Я нахожу жестокое, дурное, недостойное отношение с вашей стороны ко мне! Вы привезли меня сюда, оторвав от моих родных, вырвав из того круга, к которому я привыкла, заперли одну здесь в глуши, лишив общества не только моих родственников и друзей, но и своего собственного. Да, да, да! Это так!.. Вы предпочли меня каким-то чужим, незнакомым людям, которых я и знать-то не хочу, и с которыми у меня нет ничего общего. Вам приятнее быть с ними, нежели со мною! Да! Приятнее, потому что я ничто для вас, ничто!

— Наташа! Что с тобой!? Наташа!.. — почти с ужасом произнес мой муж.

Но я уже ничего не понимала, ничего не чувствовала.

Я точно катилась под гору. Огромное возбуждение и злое негодование охватывали меня все сильнее и подчиняли себе.

— Да! Да! — раздражаясь, злыми слезами рыдала я. — Не оправдывайтесь, я знаю! Я знаю, что я, дурнушка-Тася, ничто для вас! Что вы стыдитесь меня, моего безобразия, моей глупости. Конечно, я не знаю латыни, нас не учили этому в институте, но это еще не значит, что можно предпочесть мое общество каким-то проходимцам.

— Наташа! Опомнись, что ты говоришь! — послышался уже строгий голос Сергея.

Но опомниться я уже не могла.

Слезы текли ручьем из моих глаз, губы сводило судорогой, а та же темная сила бушевала в душе.

— Но я не буду мешать вашей дружбе с ними, вашей совместной работе, — рыдала я, как исступленная. — Успокойтесь! Не буду вам мешать. Я уеду к tante Lise и буду вас ждать там, когда вы вспомните обо мне, и вернетесь! Да, я уеду завтра же, мне надоело быть в роли позабытой! Надоело! Да!

Я закрыла лицо руками и уткнулась им в спинку кресла, тихо рыдая.

Наступила пауза. Мне показалась она бесконечно длинной, но, должно быть, молчание продлилось всего несколько секунд.

— Бог с тобой, Наташа, — послышался снова голос моего мужа, — я уверен, что ты одумаешься и поймешь всю несуразность твоих слов и упреков. А, впрочем, если ты желаешь все-таки уехать на время к твоим, я ничего не имею против. Видишь, я был прав, предполагая, что ты соскучишься здесь.

И, сказав это, он вышел из комнаты.

Я слышала, как удалялись его шаги, как прозвучал его голос, обратившийся с каким-то вопросом к поджидавшему его Игнаше и затем все стихло.

Я бросилась к окну, распахнула его. Весенняя ночь дохнула мне в лицо ароматной лаской и освежила мою пылающую голову. Я высунулась в окно. Со стороны конюшни во дворе отъезжали два всадника, рельефно выделяясь на фоне летней ночи. Подковы лошадей гулко ударяли о землю. И вдруг сердце мое сжалось до боли…

— Останься со мною, Сергей, прости меня! Побудь со мною! Я виновата перед тобою, — хотелось мне крикнуть вслед уезжавшему мужу.

Но было уже поздно. Всадники скрылись за оградой усадьбы и где-то далеко теперь звучали подковы их лошадей.

Это была мучительная ночь. Оставшись одна и успокоившись немного, я поняла всю нелепость моего поведения.

О, как я была не права!

Мой муж идеальный человек в мире и виноват передо мною только тем, что родился писателем. А разве это вина? Сергей труженик, привыкший работать, я — светская барышня, не имеющая ни малейшего понятия о труде. И я могла упрекать его в недостатке внимания, его, всегда заботливого, ласкового и нежного ко мне. Что если он рассердится теперь за мою нелепую сцену и разлюбит меня? Переменится к своей злой Наташе? О, я не переживу этого ни за что, никогда!