Надежда Лухманова - Сила любви

— Моя голубка! Моя звёздочка! — целуя её открытые плечи, её тоненькие ручки, обвившиеся вокруг его шеи, нашёптывая ей бессвязные слова любви, он понёс её через длинную галерею, обвешанную портретами предков. И дамы — в фижмах, робронах и кринолинах, и кавалеры — в красных фраках и странных мундирах, провожали их глазами и, казалось, с удивлением прислушивались к смеху и лепету, с которым пробегало мимо них это воплощение людского счастья.

Он донёс девушку до её спальни, до их брачной комнаты, и поставил её на ковёр перед громадным трюмо без рамы, которое отразило в себе их обоих.

Тоненькая, высокая белая девушка глядела большими задумчивыми глазами в самую глубь зеркала. Сердце, переполненное блаженством, казалось, дрожало и замирало в груди.

— Жена моя! Жена! — шептал ей голос любимого человека. — Моя голубка! Моё сокровище! Радость моя!

Он стал перед нею на колени и, подняв глаза любовался как Мадонною, этим живым воплощением девственной чистоты, в которой впервые просыпалась земная любовь.

Нега загоралась в карих глазах румянила губы, разливалась по всему её существу.

— Евгений! — прошептала девушка, — Евгений!

Он встал. Она прижалась к его груди, подняла к нему своё прелестное лицо; две крупные слезы повисли на её ресницах и скатились.

— Ты плачешь?.. Плачешь? — прошептал он.

— Я бы хотела тебе сказать… Я бы хотела тебе сказать…

Он нагнулся медленно, не сводя глаз с её туманных, влажных очей. Его холодные губы коснулись её открытой груди, перешли на шею, подбородок и впились в её открытые дрожащие губки, они слились в поцелуе, и сердца их бились так сильно, как будто в этих двух телах было одно большое сердце, замиравшее от любви и блаженства. И вдруг её руки впились ему в плечи, она рванулась назад, белые губы шептали:

— Я бы хотела сказать… сказать, сказать…

Глаза её расширились, со страшным криком она упала ему на грудь, забилась, застыла замолкла и — умерла.

Он пережил. Похоронил. Бросил Побережье и два года скитался по свету как раненное животное. На вид — холодный, спокойный, а внутренне — исходя кровью, день и ночь неотвязно спрашивая себя: «Что она хотела сказать?.. Что?» Наконец, наступила так страстно ожидаемая им рождественская ночь. Пробило 11 часов. Евгений Николаевич встал со своего кресла и вдруг почувствовал себя как бы монолитом, одним целым самостоятельным куском, потерявшим всякую связь с окружающим ею миром.

Прошлое умерло, будущее не существовало, настоящее исчезло. Он был весь сила и воля. Он полузакрыл глаза от острого, страшно сильного зрения, приближавшего к нему предметы и вызывавшего в режущей яркости их формы и цвета. Он на секунду закрыл руками уши, так как слишком ясно слышал своё дыхание и биение сердца. Его ноги непроизвольно отделились от пола и, не оглядываясь, почти не шевелясь, как бы несомый внутренней силой, он прошёл тёмный зал, галерею фамильных портретов и повернул направо — к двери «их спальни». Ключ от двери очутился в его руках. В полной темноте он сразу нашёл замочную скважину, с силой, почти не свойственной ему, повернул ключ в заржавленном, два года не отпиравшемся замке и вошёл…

Тишина, холод и сырость могилы охватили его.

Обострённые нервы его дрожали. Кровь со страшной быстротой приливала и отливала от сердца, и вся окружавшие мгла, казалось ему, колебалась, звенела как рой спугнутых грёз любви и страсти, возникших и разбившихся здесь в первом и последнем поцелуе.

Он ясно услышал шёпот: «Я хочу тебе сказать… сказать»…

— Ты должна сказать! — вдруг громко проговорил он, помимо воли и сознания.

Всё смолкло, замерло… Евгений Николаевич шагнул направо, рукою нащупал холодный мрамор камина, достал из кармана восковые спички, чиркнул; слабый красный огонь вспыхнул и осветил запылённое, почти матовое зеркало, в котором неясными, колеблющимися пятнами отразилась его фигура. В двух массивных консолях он зажёг полуобгоревшие свечи, те самые, которые потушил своим дыханием, уходя из этой комнаты вслед за её телом. Жёлтые, запылённые свечи зажглись с трудом и горели потрескивая, бросая пылинки искр. Он повернулся спиной к каминной полке, облокотился на неё и вперил глаза в мёртвую комнату. Всё стояло нетронуто, как и тогда; но жизнь, свет, нега красок и форм поблекла, чехлы на мебели, под налётом пыли, казались уродливыми, могильными памятниками. У зеркала громадные кусты олеандров и роз зачахли и протягивали свои безобразные, оголённые прутья; на голубом ковре, по серому налёту пыли, отпечатались его следы, и он, не узнавая их, с безумным удивлением глядел на этот признак чьего-то посещения могильной комнаты. Прямо перед ним, на стене, висела клетка и сквозь золочённую её проволоку он неясно видел какой-то предмет. Что это? — водопойка или скелет её любимой канарейки? Клетку забыли вынести. Птичка, вероятно, долго оглашала мёртвую комнату весёлыми трелями, потом с последним зерном, с последней каплей воды, жалобным криком звала на помощь, билась о стены прозрачной темницы и умерла, не понимая, за что её, певунью-крошку, созданную для песен и света, обрекли на мучения медленной страшной смерти.

И вдруг что-то волной прошло в его груди, сердце со страшной болью забилось, он отошёл от камина, стал посреди комнаты и выпрямился. Глаза его открылись, зрачки расширились и загорелись фосфорическим светом безумного вызова. Он шагнул к окну, дёрнул шнурок… Обдав его столбом пыли, тяжёлая, шёлковая портьера раздвинулась, за ней показалась сплошная кружевная занавесь, он рванул её и с сухим треском мёртвой ветки она оборвалась и упала к его ногам.

Как фантастический бальный зал, окружённый мраморными колоннами, за окном лежала поляна, выстланная снегом, блестевшим миллиардами искр. Высокие стволы деревьев, замерших в зимнем оцепенении, окружали её, как колонны. За поляной серебряным шатром раскинулись кусты, а дальше, на возвышавшемся холме, видны были могилы его предков и «её» с высоким белым крестом. Взор Евгения Николаевича впился в этот крест, он ясно прочёл на нём золотые буквы «Вера» и протянул к нему руки:

— Встань, встань, встань! Встань, Вера! Жена моя, плоть от плоти моей! Встань, приказываю тебе!..

Лёгкий туман закурился над могилой, сплотился, приняв колеблющуюся женскую фигуру.

— Сюда, сюда! Ко мне! — страстно звенел его голос.

Фигура двинулась и как бы поплыла, не касаясь земли. Миновав серебряные кусты, как тень заколдованной царевны, вступила она в бальный зал поляны. Луч месяца пронизывал её, чуть-чуть золотил, колебал. И, не отбрасывая тени, фигура скользнула к дому… пропала из глаз.

Евгений Николаевич обернулся к двери. Сердце его как бы остановилось в груди. Холодный пот смочил лоб и только глаза горели на осунувшемся, бескровном лице. Дух его отрешился от плоти, земные преграды пали. Союз между живым и мёртвым, между материей и духом был установлен. Он мог видеть неосязаемое, мог слышать безмолвное.

Он сознавал, что она стоит за дверью и ждёт его призыва… Он медлил… Он наслаждался острой, страшной болью — силы и власти…

— Войди!

Дверь распахнулась бесшумно. На него пахнуло холодом. Она стояла перед ним неосязаемая, безгласная, недвижимая…

— Что ты хотела сказать мне? — спросил он.

Призрак молчал.

— Говори! — зазвенел его голос.

Призрак молчал, и ему показалось, что он тускнеет, расплывается и может исчезнуть. Но тут на помощь его воле проснулась душа его. Сердце ударило, и гордую силу упоения властью заменила любовь, проснувшаяся с новой силой в его груди, — любовь безумная, нежная, страстная, молящая, — любовь, творящая чудеса.

Он протянул руки к призраку и шёпотом, захлёбываясь подступавшими к горлу рыданиями, простонал:

— Не уходи!

Призрак сплотился, мёртвые очи поднялись, согрелись, вздохнула грудь, руки отделились от тела — и в его объятиях очутилась «она», — «она», его счастье, его блаженство, его жена. Жаркие губы припали к его губам, и со звуком поцелуя вся комната ожила, свечи и люстра вспыхнули, кусты роз и олеандров покрылись роскошными душистыми цветами, дрогнула золочёная клетка, ожившая птичка залилась песней победной любви, а в окно врывался рождественский благовест и глядели громадные яркие звёзды.

— Я хотела тебе сказать…

И тихо беззвучно она перелила в него свою предсмертную тайну.

На другой день, когда люди, встревоженные безмолвием верхних комнат, вошли туда, они увидели Евгения Николаевича в спальне, которая была замкнута им со дня смерти жены. Он лежал посреди комнаты в глубоком обмороке, в его руке было зажато крошечное золотое колечко, — по уверению старика-камердинера, то самое обручальное колечко, с которым похоронили его жену.

Когда Евгения Николаевича привели в чувство, он рассказал чудо рождественской ночи: о розах и олеандрах, о птичке и звёздах, смотревших в окно, о том, как пришла из могилы к нему его жена, без слёз, полная невыразимого спокойствия и счастья. Он говорил обо всём, но только той тайны, которую сообщила ему жена, он не поведал никому и никогда в жизни. С тех пор люди называют его сумасшедшим, а он считает себя самым счастливым человеком на свете.