Петр Оленин-Волгарь - Из Китая

— Есть, ваше высокородие.

— Ну, так о чём же ты просишь? Льготы тебе не полагается, раз у тебя брат работник.

— Какой же он работник, ваше благородие… Сделайте такую милость…

— Представь его: он будет освидетельствован.

— Да откеда ж я его приставлю, коли он третий год, беспашпортный, в «степе» шляется?..

— Это, братец, не причина. Не давайте ему паспорт… Обратитесь к вашему земскому начальнику…

— Нужо́н ему наш пачпорт! Он и вестей-то о себе не даёт. Так, слушок был, что с наложницей где-то у моря живёт. Жена по миру ходит, побирается…

— Ничего, братец, не поделаешь…

— Явите Божескую милость, ваше благородие… Семейство большое: мать, бабушка вот, две сестры девчонки, да вот брательник, глупой он…

— Ты женат?

— Женат, ваше благородие: ребёнок у меня, да вот другим баба тяжела…

— Жаль тебя, а делать нечего…

— Ступай! — уныло сказал предводитель.

На всё присутствие положение этого призываемого произвело тяжёлое впечатление. Резко бросилось в глаза несоответствие «печатного» закона с жизнью.

— Действительно, положение отчаянное, — заметил член управы.

— Никак нельзя, — сказал исправник…

— И как нарочно: кровь с молоком. Прямо в гвардию просится, — вставил воинский.

— Может быть, брат в безвестной отлучке? На этом основании… — начал и не докончил член управы.

— Пожалеть бы надо, — вздохнув сказал «дедушка», — семейству без него пропадать остаётся…

— Ничего сделать нельзя. Иди! — сурово сказал предводитель.

Старуха, глядя какими-то потерянными глазами на всё присутствие, начала причитать. Мальчишка, очевидно, неясно соображая, тихо всхлипывал и размазывал слёзы по лицу. Парень простоял ещё несколько минуть, потом резко махнул рукой и с тоской, произнёс:

— Эх-ма! Видно, участь наша такова! Бери, ваше благородие… Рассее-матушке послужить приходится… Пропадай вся семейства!

С этими словами призываемый ударил шапкой о пол и вприпрыжку бросился в толпу. Старуха стояла и голосила до тех пор, пока урядник не подхватил её снова почти в охапку и не увёл из «присутствия»…

Занятия продолжались. Окончив «поверку», присутствие в полном составе стало доканчивать «верчение жеребьёв». Скоро их на столе образовалась целая куча. Подтащили «колесо», и предводитель, став подле него и несколько засучив рукава, ловким взмахом руки стал бросать в колесо по одному «жеребью». По окончании этого занятия были наложены печати, и присутствие тронулось обедать.

Вечером происходила жеребьёвка и продолжалась до поздней ночи. Это было самое скучное занятие. Предводитель, которому почти не было никакого дела, так как списки «вели» исправник и воинский, боролся с одолевавшей его дремотой и не всегда выходил победителем. Совершенно некстати школу истопили, и банный воздух особенно клонил ко сну. Свеча тускло горела точно в тумане. Призываемые апатично подходили к жеребьёвому колесу и, засучив рукав, вытаскивали свою «участь». По-видимому, на это они смотрели больше как на проформу, зная, что «счастливчиков» окажется немного, так как предстояло набрать почти полторы сотни, а всех было налицо, с льготными, немного более четырёхсот призываемых; писаря даже делали, «умственно» морща лбы, неприятные предположения: не дойти бы до «льготных»!

На следующий день закипела работа: начался «приём». Сперва осматривались «прошлогодние», получившие отсрочку по невозмужалости. Большинство из них, по-видимому, мало воспользовались «поправкой» и выглядели по прежнему плохо. Смотря на иного из них, смешно было предположить защитника отечества в тщедушном мальчике, беспомощно стоящем «в чём мать родила» перед присутствием. «Поправились» и были приняты сравнительно очень немногие, остальных или забраковали, или оставили до следующего года, несмотря на протест члена управы и «дедушки», тщетно убеждавших присутствие, что такие отсрочки больно отзываются на крестьянском кармане, лишая возможности призываемых, находящихся в неведении своей судьбы, устроиться как следует, идти на заработки, иногда жениться, не говоря уже о расходах по набору.

За прошлогодними и третьегодняшними пошли новые, вызываемые по порядку вынутых ими жеребьёв.

Один за другим подходили к «присутствию» призываемые, отделялись от толпы, в которой они кучились, полуголые, в одних рубашках. Нимало не смущаясь присутствием в комнате нескольких женщин, протискавшихся «с воли», они сбрасывали на ходу рубашку, которую ловко подхватывал урядник, и останавливались растерянные у стойки. Воинский с помощью урядника мерил рост, говоря при этом: «Не надувайся!» Затем он объявлял результат присутствию. Призываемый недоумевал и беспомощно смотрел вокруг, но тот же урядник ловко поворачивал его к докторам. «Уездный» мерил сперва размер груди, потом схватывал каждого призываемого за нос и говорил: «Надуйся!» Призываемый надувался «до краски». Это делалось с целью проверить целость барабанной перепонки. «Здоров?» — спрашивал доктор. «Всем здрав», — отвечал призываемый и выпячивал грудь. «Уездный» свидетельствовал рукой некоторые части тела и, тихонько толкнув осмотренного, начинал измерять грудную клетку следующего; также брал его за нос и говорил: «Надуйся». За «спешкой», конечно, ему некогда было умывать руки, но призываемые, по-видимому, этого антигигиенического обстоятельства не замечали. Иногда призываемый заявлял про разные свои недуги: по большей части оказывался или «вздых чижолый», или «сердце больное». Очень многие болезни являлись воображаемыми или выдуманными, но, употребляя на смотр «больного» минуту-две, доктор вряд ли мог быть в этом уверен. В «сомнительных» случаях «уездный» просил своего коллегу, земского, также осмотреть призываемого. Некоторые болезни бросались прямо в глаза: у того, когда он «надувался», слышался свист, вследствие прободения барабанной перепонки, у другого на ногах выступали синие вздувшиеся вены… Таких браковали. Иногда в случае разногласия постановляли отправить призываемого на испытание в больницу; тогда призываемый начинал (но уже поздно) доказывать, что он «всем здрав». Испытание в больнице лишало его последних дней в родной деревне. Были и явные симулянты, например, притворяющиеся глухими. Этих обязательно посылали на испытание. На второй день был принят и Алдошин Иван, взявший средний жребий. Он апатично отнёсся к осмотру; по-видимому, он примирился уже с мыслью, что «семья в разор придёт», и видел вмешательство свыше в том, что несоответствие писанного закона с жизнью отрывает его от родной семьи, обрекая её биться без него «впроголодь».

При приёмке Алдошин оказался «всем здрав» и, когда предводитель объявил, что он принят, он кивнул присутствию головой и сказал: «мерси» — словцо, подслушанное где-нибудь в городе!

Судьба Алдошина решилась…

Прошло три года. Замолк уже победоносный гром русских пушек, выступивших в защиту европейской культуры в Поднебесной империи. Гром этот мешался с громом чужих пушек, прибывших в далёкий Китай со всего света и впервые гремевших целую кампанию в унисон. «Люди с косами» получили следуемое возмездие за то, что осмелились в просвещённом XX веке отстаивать свои «варварские» обычаи, свою собственную тысячелетнюю культуру и своих нелепых «богов». Китайские поля были удобрены человеческою кровью, и оставалось ждать теперь обильных урожаев в будущем.

Китай был основательно усмирён и узнал, как «работает штык», как далеко «бьёт» пуля и что такое европейский солдат в новом «крестоносном» походе. Старики, дети, женщины, девушки основательно познакомились с германским «броненосным» кулаком.

Война кончилась, и часть войск была отправлена на родину, в запас. В числе этих счастливцев был и Алдошин Иван, уже унтер-офицер. Он «сделал» всю кампанию и остался цел и невредим.

В одно прекрасное утро он распростился с «товарищами», с которыми свершил путь в много тысяч вёрст и вышел из товарного вагона на маленьком полустанке в двадцати верстах от родного села. Этот путь ему пришлось сделать пешком и ему много было времени вспомнить прошлое. Уже давно не имел он известий от родных, а последние, полученные ещё перед Китаем, были грустные. Семья, действительно, в разор пришла. Старуха побиралась, доживая свой век, жена ушла в город в «куфарки», так как дома делать было нечего, и землю убирать было некому.

Путь Алдошина близился к концу. По обеим сторонам дороги волновалась рожь; «цвет» лёгкой дымкой стоял над ней, и от лёгкого ветерка словно волны ходили. Серые жаворонки взлетали на верх и, остановившись в воздухе, трепыхали крылышками, щебеча свои милые песенки.

Вдали виднелась тёмная полоса леса. Солнце, поднявшееся из-за него, точно брызнуло сверху золотом лучей. Белые тучки плыли в бездонном синем небе… Было хорошо, светло… Природа лаской привета встречала странника.