Виктор Эмский - Адью-гудбай, душа моя !

3 2 1

И хотя мозги были тоже какие-то опилочные, я догадался, что это, как впрочем и все остальное, включая бабскую зажигалочку, конечно, не случайно. Гудя реле третьей фазы, я вспомнил как целых полтора года изображал из себя механика по лифтам. В юности, разумеется. А еще я подумал, что надо бы срочно смазать направляющие. И щелкнул ригелем. И выбрал "0". "Только бы не сесть на ловители", -- как-то механически подумал я. Увы, что значил этот самый "0", мне доподлинно неведомо даже сейчас, по прошествии. Не исключено, что имелась в виду пресловутая ноль-транспортировка. Или что-нибудь и того круче, типа "отключки". Но тогда это "зеро" я выбрал совершенно интуитивно. "О, Господи -и это все?!" -- офонарело подумал я и, ни секунды, бля, не колеблясь, ткнул пальцем в нижнюю пуговицу.

Глава вторая

Кромешная тьма в ее звуковом варианте

Знаете, я ведь и раньше, при жизни еще, смутно догадывался, что никакого там света нет. А потому, когда открыл глаза и ничего не увидел, особо не удивился. Просто констатировал, что Тот Свет -- это, скорее, та еще тьма. Ощущение было престранное. Ни меня, ни моей квартиры как бы не стало, хотя всеми фибрами души, несуществующей уже печенкой, я чувствовал, что пространство, меня окружающее -- это все та же, пропади она пропадом, двадцативосьмиметровочка на Ириновском. В том-то и фокус, что именно она, только какая-то другая, как бы ужаснувшаяся тому, что со мной произошло. Она словно бы набрала воздуха, чтобы ахнуть, невероятно увеличившись в размерах при этом. О чем говорить, если даже кухонный кран, судя по всхлипам, отдалился от меня метров на пятнадцать, а деревянная кукушка из ходиков в гостиной, в кукование которой я сейчас мучительно вслушивался, звучала где-то и вовсе невозможно далеко, чуть ли не в Колтушах. Я досчитал до тринадцати, не поверив себе, сбился со счета, даже прошептал отсутствующими губами: "Это как это?!", а она, стерва, словно издеваясь, все куковала и куковала дальше... И тут послышались шаги, неуверенные такие, шаркающие, словно шли в шлепанцах. Где-то аж на том конце Вселенной, в прихожей загремела опрокинутая табуретка. Кто-то болезненно охнул и совершенно отчетливо произнес: -- Ч-черт, понаставили тут!.. Кузя, Кузя! Ксс, ксс, ксс!.. Ну, куда же ты... м-ме... запропастился, мерзавец ты этакий? Голос был старческий, с козлячьей дребезжатинкой. Я затаил дыхание. Кран, точно поперхнувшись, замолк. Даже кукушки -- и той не стало слышно. И снова зашаркали шаги. Помню, я еще подумал: "Господи, да как же он видит в этакой темнотище?!". И как накаркал! Там опять громыхнуло, как под Владивостоком, да так, что с антресолей посыпалось барахло. -- Что?! Что это?! -- плачуще взвыл невидимый. И тут уж я не смог не отозваться. -- Это двери, -- осторожно сказал я во тьму. -- Слышите, это двери в гостиную. Осторожней, там стекла на полу!.. Стало слышно, как далеко-далеко, в некоем другом мире, проехал трамвай. И вот после подзатянувшейся паузы я услышал нечто и вовсе уж несусветное: -- Кузенька, это ты? Хрустя битым фарфором, я переступил с ноги на ногу. -- Это я, Тюхин. -- Тюхин?.. -- в голосе недоверие. -- М-ме... Откуда вы тут взялись? Как вы попали в спец... м-ме... помещение? -- Ну, знаете, -- сказал я. -- Это с каких это пор моя собственная квартира стала вашим спецпомещением?! Что-то звякнуло. Похоже, он выронил ключи. -- М-ме... Помилуйте, так вы что, вы, -- он снизил голос до шепота, -- вы -сверху?.. Нет, кроме шуток?! Ах, ну да, ну да... Надо же! Экий... м-ме... парадокс!.. И вдруг я услышал его старческое, с присвистом дыхание совсем рядом, метрах в полутора от себя. До сих пор не возьму в толк, как это он умудрялся подкрадываться так быстро, а главное, совершенно бесшумно. -- Слушайте, -- обдав меня трупным душком, зашепелявил он. -- Не сочтите за праздное... м-ме... любопытство. Ну и что?.. Как там эта ваша, -- он задышал мне прямо в ухо, -- перестройка? Кончилась?.. Ах, ну да, ну да. Что это я, право... Все как и следовало быть. Все, так сказать, по нему, по Вовкину-Морковкину. Ничего, так сказать, не попишешь -- свидетельство... м-ме... очевидца... -- Господи, о чем это вы, -- не понял я. Но мой визави решительно свернул в сторону: -- Так вы говорите -- не видели моего Кузю? Черненький такой, с вашего разрешения, и пятнышко вот тут вот -- на грудке... М-да-с! Опять, представьте себе. Как весна, так -- изволите ли видеть... Я не видел ровным счетом ничего. Ничегошеньки, елки зеленые. -- Весна, -- прошептал я и мое бедное, уже как бы и не бьющееся в груди сердце, болезненно сжалось. Я пошатнулся. -- Э! Э! Вы куда?! Вы что, ослепли что-ли, голубчик?! Тут же ступеньки. Голову себе свернете!.. -- Ступеньки?.. Какие еще ступеньки... -- Да вы что, вы и в самом деле... м-ме... не видите?! -- Слепота у меня, куриная, -- честно сознался я. Некоторое время слышалось лишь его учащенное сопение, и капли из крана, и опять кукушка, только теперь уже и вовсе недосягаемая, как из Америки. И вдруг он вцепился в мою правую руку и принялся, как безумный, трясти ее. Пожатье у него было хваткое, мокроватое наощупь. -- Душевно! Донельзя! -- отрывисто восклицал он дрожащим от волнения голосом. -- Как коллега коллеге!.. Вот уж воистину!.. М-ме... Ах, если б вы только знали, если б знали, как нам вас!.. А тут -- надо же!.. Вот уж -- как снег на голову!.. А вы говорите -- куриная!.. Тьфу на вас! Орлиная! Не побоюсь этого слова -- лебединая, сокол вы наш ясный!.. О, вы даже представить!.. Так говорите -- прямо оттуда, сверху?.. Премного, премного!.. Как, бишь, вас -Тютюхин?.. Тюхин. Ах, батюшки-светы, да что же это я, склеротик я этакий... Позвольте, так сказать, с нашим к вам почтением: Зоркий, Ричард Иванович -тоже в некотором роде... м-ме... слепец... Профессиональный, как говорится, провиденциалист, в известном смысле предугадыватель и прорицатель... -- Ах, какая рука, какая аура! -- не унимаясь, фонтанировал он. -- Коллега, от души -- вас ждут совершенно неожиданные... м-ме... события!.. О, какие линии!.. Поздравляю! Головокружительная карьера!.. Секретная миссия. В некотором аспекте, представьте себе, почти дипломатическая... Удача! Признательность сильных мира сего!.. Высочайшая признательность... О, берите выше -- дружба и даже, как это ни дико себе представить, -- любовь. Господи, я и тут не удержался. -- А как там насчет дальней дороги, казенного дома?.. Но Ричард Иванович Зоркий не принял моей совершенно неуместной иронии. -- Ах, благородный друг мой, -- проникновенно опечалился он. -- Будет, не скрою, будет и то, и другое. Помимо, так сказать, роз достанутся вам, голубчик, и тернии. Ничего не поделаешь -- сами знаете какие нынче... м-ме... времена на дворе... Горбачев-то как там?.. Ну да, ну да... Этого и следовало... Но вы особо-то не переживайте: у вас лично это все, верьте мне, ненадолго. Омрачит и пройдет, как набежавшее на светило облачко, как... как... -- Как жизнь, -- горько пошутил я. И Ричард Иванович всхлипнул и мягко, чуть ли не по-отечески, поправил меня: -- Как смерть, как смерть, солнышко вы мое ненаглядное!..

Глава третья

Кромешная тьма (визуальный аспект). Я попадаю под трамвай

И вот мы уже идем. Мы перемещаемся из конца в конец моей необъятной, как подземный гараж в Пентагоне, квартиры. Он впереди, постукивая металлической, специально для инвалидов по зрению, тросточкой, я, держась за полу его шуршащего, клеенчатого наощупь, плаща, -- за ним. Время от времени, впрочем теперь уже и времени как бы и нет, поскольку деревянная дурочка из ходиков, его олицетворявшая, перестала подавать признаки жизни, -- то и дело он, споткнувшись об очередное препятствие, чертыхается, а я, на правах гостеприимного хозяина и гида, поясняю: "Это книжный шкаф". Или: "А вот тут осторожней! Тут у нас с женой "геркулес" в пачках". "Геркулес?! Какой еще к чертям собачьим... м-ме... геркулес? -- недоумевает он. И я терпеливо его просвещаю: "Это хлопья такие, овсяные. Ну, чтоб кашу варить... Ну, в общем еда". -- "Еда?.. А что такое -- еда?" Странный он, этот шаркающий во тьме домашними шлепанцами Ричард Иванович. -- Спокойствие, голубь вы мой сизокрылый, -- говорит он. -- Главное -выдержка, терпение и спокойствие. Человек -- он тварь ко всему привычная, а в особенности -- наш... м-ме... русский. Уж на что демократия -- ан, и ту, как таракан, пережил. А вы думаете, -- понижает голос, -- вы думаете он социализма не переживет?! Тьфу, тьфу на вас, паникер вы этакий!.. Да и кто ж вам это сказал, что... м-ме... устремляться можно-де только вперед? А вправо? Влево? А назад, так сказать, супротив жизни?.. А?.. И тут он внезапно останавливается и теперь уже я, ткнувшись лбом в его клеенчатую спину, чертыхаюсь. -- Киса, киса! -- нежно кличет в гулкую глубину мой Вергилий, но тьма потусторонне помалкивает. И опять мы движемся в неизвестном для меня направлении. Тюкает тросточка, шуршит плащ. Дважды он помогает мне одолеть лестницу. Тринадцать каменных ступенек вниз, потом точно столько же -- вверх. Я считал. И судя по выбоине на седьмой ступеньке, лестница была одна и та же... И вот я снова по инерции тычусь носом во что-то твердое у него подмышкой. -- Ну вот и все, кажется, пришли, -- переводит дух Ричард Иванович Зоркий. -Тэ-экс, и где же они тут, наши ключики... Он долго и безуспешно роется в карманах. Сопит, позвякивая мелочью, обхлопывает себя. -- Батюшки-светы, -- растерянно бормочет он, -- а ведь связочка-то казенная!.. А меня вдруг точно осеняет. Господи, как нет-нет да и осеняло там, в прошлом существовании. -- Минуточку! Одну минуточку, -- говорю я, отстраняя Ричарда Ивановича. -- Тут, кажется, ключи ни к чему... И нащупываю его на дверной панели -- накладной, за четырнадцать долларов купленный в Бруклине, на Фултон-стрит. Щелкает секретная пипочка, я поварачиваю головку... -- Только без паники, -- бормочу я. -- Спокойствие, терпение, выдержка... Дверь у меня просевшая, я слегка приподнимаю ее за ручку. И он хватает меня за запястье, этот несусветный Ричард Иванович, и шепчет, шепчет, попахивая тухлятинкой: -- Царица всемилостивая!.. От лица слу... О!.. Препокорнейше... Господи! Господи!.. Ах, если б вы знали, если б вы только... Ах, дорогой вы мой товарищ Тюхин! И ведь так-то кстати, так, не побоюсь этого слова, вовремя!.. И что, и действительно, как на лифте?! Ну да, ну да... Нет, вы даже представить себе... -- Ну... ну, почему же... не... -- тужусь я. -- Да что ее перекосило, что ли? Ну, почему же... не мо... И дверь подается! Я тяну ее на себя, скрипучую, непривычно тяжелую, я открываю ее и... слепну. Но теперь уже самым натуральным образом. Слепну от света, от яркого, непереносимо весеннего света, так и резанувшего по глазам! Заслоняясь рукой, как от электросварки, я делаю шаг на уличную панель, да-да! -- на асфальтовую такую, изрисованную мелом, и жмурюсь, жмурюсь... ...и все плывет, все зыбится, как под водой. И голова кругом, как после затяжки с голодной отвычки. И некто смутный, полурентгеновский, с белыми глазами, белой козлиной бороденкой, взмахивая шляпой, тоже, заметьте, белой -- взмекивает: -- Милости... м-ме... просим! Что?.. Что с вами, счастье мое? Так вы что -всерьез, у вас что, действительно... м-ме... слепота?! -- Да говорю же вам -- куриная, -- обливаясь слезами, говорю я. -- А вот это зря! И чтоб -- ни-ни, ни в коем разе! Слышите?! На носу себе зарубите: моргать, жмуриться, а уж тем паче -- тереть глаза таким, как вы, строго... м-ме... возбраняется! -- Таким, как... я? -- Как вы -- незафиксированным! И давайте-ка, сокровище мое, в стороночку, чтобы не мешать проходящим... м-ме... трудящимся. И пятится, пропуская, весь этакий местами полупрозрачный, как хищник из фильма со Шварценеггером, с тросточкой под мышкой, заметьте, -- черной. А они и в самом деле идут, смутные, как привидения, тени -- и слева, и справа и прямо -- сквозь меня, стоящего посреди тротуара, поперек движения. Вот еще один смутнопросвечивающий, в белой каске, с карабином на плече -- еще один идет прямо на меня, лоб в лоб. Я инстинктивно выбрасываю перед собой руку и она, полупризрачная моя, не встречая сопротивления, повисает в пустоте, а мы -солдатик и я -- на какое-то мгновение сливаемся, как школьные амебы, и тотчас же делимся на две суверенные половины. И звучит, звучит козлячий хохоточек: -- Экспериментируете?.. м-ме-е!.. Да пройдет же, само пройдет, говорю вам. Приглядитесь, приморгайтесь, глядишь и приживетесь... Не вы первый, не вы... м-ме... Ну и так далее. Только лучше бы все-таки в стороночку, так, знаете ли, на всякий пожарный... Вот сюда, к трубе, к стеночке. Вы тут... м-ме... поскучайте, а я мигом, мне только один... м-ме... звоночек. Так что я -- через улочку, петушочком, петушочком, курослепенький вы мой!.. И он, вскинув трость, как шпагу, сломя голову несется через Суворовский, лавируя между легковушками, грозя кулаком успевшему в последний момент тормознуть водителю троллейбуса. Ай да Ричард Иванович, ай да слепой!.. Минуточку, минуточку -- то есть как это -- через Суворовский?! И во рту у меня пересыхает. Я отступаю на пару шагов от стены и, силы небесные, сразу же натыкаюсь на нее окаянными своими глазами. Господи, на табличку. На уличную табличку углового дома, хоть и полуразрушенного, выгоревшего изнутри, но того самого. Слышите?! Того -- на всю жизнь памятного, из послевойны, из детства. И хоть в глазах все плывет, хоть картинка, лишенная фокуса, смазывается, я читаю, читаю надпись на эмалированной железяке: Улица Красной Конницы Читаю и не верю глазам своим... И трясу головой и снова -- по буковке, по слогам: ул... Кра... нни... цы... Но позвольте, позвольте -- а почему же не Кавалергардская?! И вообще... Что это все значит: эти серые тени, эти серенькие весенние листочки на деревцах, сероватое небо над головой?.. Я перевожу взор на здешнее, потустороннее блеклое солнце и смотрю, смотрю, елки зеленые. Смотрю, пока слезы ручьями не начинают струиться по щекам. И я громко, так что прохожий шарахается, сглатываю и, забыв все на свете, по-детски, обоими кулаками начинаю тереть глаза... И все гаснет, меркнет. И в ушах, угасая, запоздалый, отчаянный, как перед вечной разлукой, крик Ричарда Ивановича: -- Да вы что?! Да вы в своем ли у-мме?! Что ж вы это делаете со мной, товарищ Тю... Когда я наконец проморгался, Ричарда Ивановича уже не было. И шел снег. И на ветру полоскались опять же -- некрасные, но зато с серпом и молотом флаги. А по Суворовскому, чадя и взрыкивая, шла тяжелая военная техника. И все это до странности напоминало кадры архивной, в царапинах, кинохроники. Ну, скажем, пятидесятых годов, только почему-то -- с развалинами. Где-то за углом бумсал невидимый духовой оркестр. И уже не тени, а почти что люди, уже как бы проявившиеся почти, с шарами, с пищалками празднично толпились вокруг, а я, как идиот, сиротливо жался промеж них, в сером своем на голую грудь пальто, без шапки, да еще, как фанатик "детки" -- босой... Место действия было прежнее: угол Суворовского и Красной Конницы. Только, повторяю, отсутствовал товарищ Зоркий. И хлопьями валил снег, уж никак не весенний. А на транспаранте, натянутом поперек проспекта, было белым по серому написано: