Иван Алексеев - Любовь к живым цветам

Не было у нас своей Гертруды Стайн, которая бы дала имя нашему поколению.

Однажды отец появился весь прикинутый (не правда ли, точное словечко, если человек пытается прикинуться кем-то другим): на нем были новые, тупоносые, с коричневыми подпалами ботинки, небрежно распахнутый просторный плащ со свисающим на обе стороны поясом, открывавший вид на новый, в мелкий розоватый рубчик, костюм, куда-то пропал его привычный мелкий кашель, а в голосе появилось что-то разболтанное и покровительственное, словно он доказал и мне, и матери свою чудовищную правоту; упиваясь респектабельностью, словно сам не с окраины, а вполне благородного происхождения, и не спросив разрешения, он закурил сигарету с фильтром (прежде он курил "Приму"), посмотрел на часы (они тоже были новые, в толстом, крупном корпусе), словно намекая на какие-то, отложенные ради нас важные дела, и, обычно избегавший прямых взглядов, уводивший глаза в сторону, нагловато принялся рассматривать мать, что, конечно, было нечестно; поколдовав с наборным замком, он расстегнул (кажется, я впервые тогда услышал, как называются эти аккуратные прямоугольные портфельчики) дипломат и выложил на стол пакет с новыми джинсами - я сразу узнал лейбл "Супер-Райфл", - а на них, небрежно спланировав, весомо шлепнулась битловская "сорокопятка" - на одной стороне "Get back", на другой моя любимая "Don't let me down", что в переводе означает "Не причиняй мне боли", вещь, которую я мог слушать на своей трехскоростной "Комете" с утра до поздней ночи. Лицевые мышцы на этот раз подвели меня, и, конечно, пришлось подставить под поцелуй щеку, а мать вдруг засмеялась, спросила, кто она, и отец, выпав из образа, уведя глаза в сторону, ответил, что ее зовут Малгожатой (как? - удивленно переспросила мать), что она из Польши, и вывалил еще целую кучу никому не нужных подробностей. Но я ему простил сразу все и навсегда и тут же от него отрекся: отныне я был сыном цветка.

Тусовщик только созерцает и ничего не просит у этого мира. Мир только отражается в его глазах, не оставляя никакого следа.

Джинсы я выстирал, чтобы хоть немного засветлел шов, отжал, наслаждаясь тяжестью и грубостью ткани, небесным оттенком прокрашенной индиго воды, и натянул мокрыми - это было что-то волшебное, какой-то неописуемый кайф, и, когда зиппер, наконец, на глубоком вдохе застегнулся, из гортани моей вырвалось что-то вроде любовного стона; пока они сохли, запоминая изгибы, складки, выпуклости (впрочем, пузыри на коленях оставляли желать лучшего, но тут уж дело было за временем), я успел настолько сродниться с ними, что уже не мог представить, как это еще вчера их у меня не было, и вся прошедшая жизнь, начиная с первых проблесков памяти, казалась мне пустой и бессмысленной. В тот день, врубив на полную мощность битлов, сшибая стулья, размноженный в дурной бесконечности зеркал материнского трюмо, я танцевал так, как уже потом не танцевал никогда.

Помню солнце - его холодные отблески на стеклах домов, в лужах, на бамперах автомобилей, и как ветерок шевелит поникшую полумертвую листву и перебирает холодными нежными пальцами мои легкие, промытые волосы; на мне - "Супер-Райфл", под свитером, на шнурке, изготовленном из бельевой веревки, как нательный крест, как символ веры, - битловская "сорокопятка", и у меня единственный раз в жизни есть все, что я хотел, и мне немного грустно от знания, взявшегося невесть откуда, что уже никогда я не буду так волшебно счастлив, как в этот осенний день, двадцать пятого сентября одна тысяча девятьсот семидесятого года.

В набитом битком скотовозе - так я называл автобусы - я ехал совершенно один, не чувствуя локтей, не замечая углов портфелей и запахов нечистого дыхания усталых людей, не слыша просьб передать билетик; у меня не было ни матери, ни отца, ни сестры - я оставил мертвецам отпевать своих мертвых и ничуть об этом не жалел. В метро тоже не было ни души, разве что случайная фраза из случайной книги залетела в память из-за чьего-то плеча: "Последний вопрос был задан Тернеру в упор, но его принял на себя Бредфилд, и Тернер его внутренне поблагодарил", да, пожалуй, еще коленки из-под рискованной мини-юбки - не твои, хотя ты наверняка уже была в пути со своей Сиреневой, Подбельского или Фестивальной.

"Площадь Ногина" тогда была конечной.

В сквере у памятника погибшим под Плевной гренадерам я неспеша выкурил сигарету, вдыхая вместе с дымом благословенный воздух Центра, и, двинув мимо Политехнического, проскользнув за спиной у Дзержинского, вышел, одолев подъем ущелья имени КГБ, на Кузнецкий. Мне кажется... да, точно, именно на Кузнецком, пробираясь сквозь толпу книжных спекулянтов, я впервые услышал твои позывные, еще слабые совсем, еще едва в шуме Центра различимые. У Пассажа они пропали, но когда, поднявшись по Столешникам, я увидел бронзовый зад могучего жеребца и державную спину князя Юрия, по преданию основавшего этот огромный город с кубистским безумием окраин, они снова тревожной азбукой Морзе застучали в моей голове. И, выйдя на Стрит, я бросился бежать - вдруг ты уже на Пушке?

За двадцать лет это слово так обтрепали, что из него сквозь просторные прорехи давно выдуло первоначальный смысл. Тогда тусоваться означало - просто быть рядом, когда ты вместе и в то же время сам по себе. Тусовщики никогда ни о чем не спорили, не пускались в рассуждения, не желали вникать ни в какие житейские подробности - на фоне огромной, неведомой истины слова теряли всякую цену и годились только для того, чтобы стрельнуть сигарету, спросить о времени да еще, пожалуй, уточнить, на чьем флэту сегодня засветится, скажем, соло-гитара из "Чистой случайности", делавшей Дип Папл один к одному. Тусовщики никогда не интересовались, кто ты, откуда пришел и куда собираешься уйти, - здесь никто не посягал на свободу другого, и сегодня на Пушке я был равным среди равных - почти: ядовитые испарения окраины все же проникали на поверхность, поднимаясь с самого дна души, но испортить этот день были не в силах: "Супер-Райфл" и "сорокопятка" на груди под свитером надежно хранили меня от них.

В том сентябре тусовка, еще не оправившаяся после распада "Beatles", была напрочь раздавлена известием о смерти Джимми Хендрикса. Несколько переносных катушечных магнитофонов крутили их вещи, и бронзовый поэт, такой же, как и мы, тусовщик, сложив на груди руки и чуть склонив голову, пытался вникнуть в новые для него гармонии. Дважды нас сгоняла милиция, мы молча уходили, но вскоре снова стекались почти в том же составе; сквозь нас, квантуемая светофором, в тщете бессмысленного движения просеивалась чем-то озабоченная толпа, голуби подходили совсем близко, некоторые даже позволяли трогать себя, по ветреному небу разматывалось, будто гигантский рулон слежавшейся ваты, скучное серое облако, норовя слопать солнце, и ничто: ни смерть, ни милиция - не могло отнять у нас свободу и любовь.

Напротив, у подножия памятника, на чугунной цепи сидела девушка: золотистые волосы, слинявшие до белизны джинсы в кожаных заплатках, на груди, подвешенный на шнурке, настоящий живой кактус в крохотном пластмассовом горшочке (все мы дети цветов); мы долго смотрели друг на друга, не отводя глаз. Она улыбнулась первой, и я кинул ей пачку "Стюардессы"; подцепив сигарету зубами, она наклонилась к соседу, рыжему цветочку, наряженному в перекрашенную в черный цвет офицерскую шинель с блестящими пуговицами (он играл что-то несусветное на детской, в три четверти, расстроенной скрипке) - и из-за сплошного занавеса ее волос выпорхнуло (тут же в клочья растерзанное ветром) облачко дыма; она снова мне улыбнулась и так же, по воздуху, над головами толпы, переправила пачку, но это ровным счетом ничего не значило: цветы просто растут, каждый сам по себе, даже если их высадить в клумбу.

Когда я понял, что тебя здесь нет? Когда наблюдал за слегка сдвинутой герлой со смешной, ступеньками обстриженной челкой над пухлым детским лицом, сосредоточенно выдувавшей в толпу мыльные пузыри? Или когда заметил, что ветер стих, а небо сделалось зеленым, и по нему пролегли длинные узкие облака, похожие на острова в море? Или тому виной бесконечный, рвущий нервы хендриксовский запил? - его, отматывая ленту назад, снова и снова повторял уплывший на колесах мен с узким рябым лицом, одетый в длинную безрукавку, скроенную из картофельного мешка и расшитую цветными пацификами: вот что я тебе скажу, парень, раз за разом повторяла сумасшедшая гитара Хендрикса, белый ты или черный, не все ли равно, ты Адам, однажды изгнанный из рая, но ты вернешься туда, если пройдешь через этот огромный город; не слушай, парень, ничьих советов, забей покрепче кляп в паскудные глотки сирен, а на распутьях полагайся только на свое сердце и помни, что стоит опоздать всего на одну секунду или сделать каких-нибудь три лишних шага, ты, парень, потеряешь все: случай, подготовленный судьбой, лопнет, как мыльный пузырь, выпущенный этой сопливой герлой; и если я сказал тебе неправду, парень, - мне наплевать, белый ты или черный, - клянусь, я разобью свою гитару об асфальт!