Михаил Арцыбашев - Бунт

Желтая дама ушла.

Саша села на краешек своей кровати, почувствовала сквозь тоненькую материю синенькой юбки жесткое и колючее сукно одеяла и стала искоса разглядывать комнату.

Тоненькие железные кровати тоже стояли как в больнице, только не было дощечек с надписями, но Саше сначала показалось, что и дощечки есть. Возле каждой кровати стоял маленький шкафчик, очевидно служивший и столиком, и деревянная, выкрашенная густой зеленой краской табуретка. В комнате было еще пять женщин, которые сначала показались Саше будто на одно лицо.

Но потом она их рассмотрела.

Рядом, на соседней кровати, сидела толстая, рябая женщина и угрюмо поглядывала на Сашу, лениво распуская грязноватые тесемки чепчика.

— Тебя как звать-то? — басом спросила она, когда встретилась глазами с Сашей.

— Александрой… Сашей…— ответила Саша, и ее саму поразил робкий звук собственного голоса.

— Так… Александра!— помолчав, безразлично повторила рябая и почесала свой толстый, вялый живот.

— Фамилия-то, чай, есть,— вдруг сердито пробурчала она,— дура!

И повернувшись спиной к Саше, стала искать блох в рубашке.

Саша удивленно на нее посмотрела и промолчала.

Другая, совсем худенькая и маленькая блондинка, с круглым животом и длинным лицом, отозвалась:

— Вы ее не слушайте… она у нас ругательница… По фамилии у нас говорят.

— Козодоева, моя фамилия,— застенчиво и торопливо сказала Саша.

Блондинка с животом сейчас же встала и пересела на Сашину кровать.

— Вы, милая, из комитетских? — спросила она ласково.

— Я…— замялась Саша, не понимая вопроса.

— Вам сколько лет-то?

— Два… двадцать два,— пробормотала Саша.

— Значит, по своей охоте?

— Сама,— отвечала Саша и застыдилась, потому что совершенно не могла в эту минуту отдать себе отчета, дурно это или хорошо.

— А почему? — с любопытством спросила блондинка.

— Да… так,— с недоумением сказала Саша.

— Да оставь ты ее!— сказала третья женщина, и голос у нее был такой простой, ласковый и мягкий, что Сашу так и потянуло к ней.

Но маленькая красивая женщина только весело кивнула ей головой и отошла.

Ночью, когда потушили огонь и Саша свернулась комочком под холодным и негнущимся одеялом, все, что привело ее в приют, пронеслось перед нею, как в живой фотографии, и даже ярче, гораздо ярче и ближе к ее сознанию, чем в действительности…

Саша тогда сидела у окна, смотрела на мокрую улицу, по которой шли мокрые люди, отражаясь в мокрых камнях исковерканными дрожащими пятнами, и ей было скучно и нудно.

Откуда-то, точно из темноты, вышла тощая кошка и хвост у нее был палочкой.

Далеко, за стеклами, где-то слышался стихающий и подымающийся, как волна, гул какой-то могучей и неведомой жизни, а здесь было тихо и пусто, только кошка мяукнула раза два, Бог знает о чем, да по полутемному залу молчаливо и проворно шмыгали ногами худые полотеры.

Саша, как-то насторожившись, смотрела на заморенных полотеров, чутко прислушиваясь к отдаленному гулу за окном, и ей все казалось, что между полотерами и той жизнью есть что-то общее, а она этого никогда не узнает.

Полотеры ушли, и терпкий трудовой запах мастики и пота, который они оставили за собой, мало-помалу улегся. Опять кошка мяукнула о чем-то.

Саша боязливо оглянула это пустое, мрачное место, с холодной ненужной мебелью и роялем, похожим на гроб, и ей стало страшно: показалось ей, что она совсем маленькая, всем чужая и одинокая. Люди за окном сверху казались точно придавленными к мостовой, как черные безличные черви, раздавленные по мокрым камням.

Саша нагнулась, подняла кошку под брюхо и посадила на колени.

— …Ур… м-мурр…— замурлыкала кошка, изгибая спину и мягко просовывая голову Саше под подбородок.

Она была теплая и мягкая, и вдруг слезы навернулись у Саши на глазах, и она крепко прижала кошку обеими руками.

— …Урр… м-ммуррр… ур…— мурлыкала кошка, закрывая зеленые глаза и вытягивая спинку.

— Милая…— с страстным желанием в одной ласке вылить всю бесконечно мучительную потребность близости к кому-нибудь шепнула Саша. И ей казалось, что она и кошка— одно, что кошка понимает и жалеет ее. Глаза стали у нее мокрые, а в груди что-то согрелось и смягчилось.

— …Уррр… — проурчала кошка и вдруг расставила пальцы и выпустила когти, с судорожным сладострастием впившись в полное, мягкое колено Саши.

— Ух!— вздрогнула Саша и машинально сбросила кошку на пол.

Кошка удивленно посмотрела не на Сашу, а прямо перед собою, точно увидела что-то странное. Села, лизнула два раза по груди и, вдруг подняв хвост палочкой, торопливо и озабоченно побежала из зала.

А Саше стало еще тяжелее, точно что-то оборвалось внутри ее.

Пробило семь часов. Швейцар пришел и, не обращая на Сашу никакого внимания, делая свое дело, нашарил шершавыми пальцами кнопку на стене, и сразу вспыхнул веселый холодный свет. Заблестел паркет, стулья вдруг отчетливо отразились в нем своими тоненькими ножками, рояль выдвинулся из темного угла.

Одна за другой пришли Любка и толстая рыжая Паша. Любка села у рояля, понурившись, точно рассматривая подол своего светло-зеленого платья, а рыжая Паша стала вяло и бесцельно смотреть в окно.

Саша повертелась перед зеркалом, тяжело вздохнула и что-то запела. Голос у нее был сильный, но неприятный.

— Не визжи,— вяло заметила Паша и прижала лицо к стеклу.

— Чего там увидала?— спросила Саша, без всякого любопытства заглядывая через ее толстое плечо.

— Ни-че-го,— сказала Паша, медленно поворачивая свои глупые, красивые глаза, за которые ее выбирали мужчины,— так, смотрю… что там.

Саша тоже прижалась лбом к холодному стеклу, за которым теперь, казалось, была холодная и бездомная темнота. Сначала она ничего не видела, но потом темнота как будто раздвинулась и отступила, и Саша увидела ту же мокрую и пустую улицу. По ней, уходя тоненькой ниточкой вдаль, тускло и дрожа, горели, неведомо для кого фонари. И опять Саша услышала отдаленный могучий гул, от которого чуть слышно дрожали стекла.

— Что оно там?— с глубокой тоской, непонятной ей самой, спросила Саша.

— Будто какой зверь рычит… где…— равнодушно проговорила Паша и отвернулась.

Саша посмотрела в ее прекрасные, глупые глаза, и ей захотелось сказать что-то о том, что она чувствовала сегодня, глядя в окно. Но это чувство только смутно было понято ею и глубже было ее слов. Саша промолчала, а в душе у нее опять появилось чувство неудовлетворенного и мучительного недоумения.

«И чтой-то со мной поделалось сегодня?…»— с тупым страхом подумала она и, подойдя к Паше вплотную, сказала тоскливо и невыразительно:

— Ску-учно мне, скучно, Пашенька…

— Чего?— вяло спросила Паша.

Саша помолчала, опять мучительно придумывая, как сказать. Ей ясно представилось, как она сидела в пустом, как могила, зале, одна-одинешенька, какою маленькой, никому ненужной, забытой чувствовала она себя, и как где-то далеко от нее гудела и шумела незнакомая большая жизнь, и опять ничего не могла выразить.

— Жизнь каторжная!— с внезапной, неожиданной для нее самой, злобой сказала она негромко и сквозь зубы.

Паша помолчала, тупо глядя на нее.

— Нет… ничего…— лениво проговорила она:— вот там… — припомнила она, называя другой «дом», подешевле, где женщина стоила всего полтинник…— точно, нехорошо… всякий извозчик лезет, грязно, дух нехороший… дерутся… А тут ничего: мужчинки все благородно, не то чтобы тебе… и кормят хорошо… Тут ничего, жить можно…

Она опять помолчала и вдруг, немного оживившись, прибавила:

— У нас в деревне такой пищи вовек не увидишь!

— А ты из деревни?— опросила Саша со странным любопытством.

— Я деревенская,— спокойно пояснила Паша,— у нас иной раз и об эту пору уж хлеб кончается… из недородных мы… земли тоже мало… Картошкой живут, извозом мужики занимаются, а то и так… Деревня наша страсть бедная, мужики, которые, пьяницы… Кабы пошла замуж, натерпелась бы… Сестру старшую, мою то есть, муж веревкой до смерти убил… В острог его взяли потом…— совсем уже лениво договорила она и встала.

— Куда ты?— спросила Саша.

— Чаю пить, — ответила Паша, не поворачиваясь.

Саша опять повертелась перед зеркалом, выгибая грудь и рассматривая себя через плечо, но уже ей было тяжело оставаться одной в наполненном пустым, холодным светом зале. Она подошла к роялю, за которым по-прежнему, понурившись, сидела Любка.

Когда Саша подошла близко, Любка подняла голову и долго смотрела на нее. И большие печальные глаза были недоверчивы и растерянны, как у со всех сторон затравленного зверя.

— Любка,— машинально позвала Саша.

Она налегла на рояль полной грудью и смотрела, как в его черной полированной поверхности отражалась она сама и Любка, со странными в густом коричневом отражении темными лицами и плечами.