Василий Немирович-Данченко - Большое сердце

И сестра Васильева понурилась и точно задумалась над чем-то.

— Что странно?..

— Да мысль мне пришла такая… У меня много таких мыслей бывает, как думать стану… Отчего это наверху, на земле, люди к детям не так добры как внизу, под землёй?.. Бывало, тех же работников встретишь на улице — глазом на тебя не поведёт, а внизу, в шахте, всяк норовить тебя по головке погладить, приголубить… "Подь сюда, — зовёт, — постой — погляди-тко, каково мы тут работаем!.." Я думаю, детям и на корабле хорошо, если далеко в море уйдут и долго берега не видят?.. А?..

И не дожидаясь моего ответа, сестра Васильева вдруг заторопилась.

— Вам не скучно?.. Вы скажите, это не обидно… Может быть, вы сами слушаете, а про себя думаете: "Вот глупая-то!.." Я разболталась тут, а вы, потому что добры, сидите и как будто вам интересно!..

Я её успокоил. Немного погодя, Васильева опять заговорила.

— Жили мы так года три… Раз я спускаюсь вниз по лесенке и уже совсем внизу слышу — шум большой… В бадью кого-то укладывают… Должно, заболел… По тому же колодцу, где мы спускались, и бадью с рудой подымали вверх, — железная, на железной цепи… Бывало, в ушах так и скрипит… точно ей больно, будто живая… В этот раз мимо меня бадья поднялась… Видно, человек в ней лежал, потому холодной рукой меня по лицу задело… Сошла вниз, наши рабочие стоят и смотреть на меня боятся… точно я страшная им стала… Спрашиваю: "Где батя?.." Один и говорит: "Наверх пошёл… тебя ждёт, иди в контору — там найдёшь". Не верю я, потому ещё отец урока кончить не мог. А другой меня взял на себя… "Держись", — говорит, — да наверх и поднялся… И до того я чуяла что-то, горе своё чуяла, что как был обед в руке, так и вверх его не помня донесла… Точно закостенела рука… А вверху-то отца нашла — мёртвого… Лежит — голова у него проломлена, только глаза совсем живые — смотрит… Только тогда и догадалась, что умер, как увидела муху… Всползла она это да по глазу ему и ходит; жив был бы — сморгнул… И опять я тогда подумала — только вы не смейтесь, уж я ведь такая! — это он со мной прощался, мёртвый…

— То есть, как же?..

— А как я вниз спускалась — а его в бадье поднимали… Он меня рукой по лицу… После того контора над нами смиловалась — отпустила нас в Пермь кормиться… И Господи Боже мой, чего-чего только мы не натерпелись там!

Я, разумеется, и не расспрашивал больше, видя смятенное состояние сестры Васильевой.

Точно с упрёком подняла она взгляд на глубокое, безоблачное небо, куда целою стаей уносились голуби с одинокой колокольни румынского городка… Что их всполошило?.. Сначала и невдомёк было… Только и понял, когда снизу доплыл до нас, до зелёной вершины, где мы сидели, глухой удар колокола… Ещё и ещё… Мы видели, как отчаянно раскачивался этот чёрный колокол в своей белой амбразуре… Глухие удары его, падая на серебряные крыши, точно хотели разбить их, но, не осилив, скатывались вниз по стенам домов в тихие улицы, заплывали в глухие переулки, в каждое окошко, будя его мирных обитателей, — смешивались с грохотом телег на горбатом мосту… Тихий летний ветер пробежал по тополям, и ещё заметнее заколыхались их тонкие верхушки… В колокольном звоне погас и злобный ропот реки, сжатой серыми скалами… А самый колокол качался всё больше и больше, и точно под ударами орал всё громче и громче, будто ему больно было, нестерпимо больно, и он во всё своё металлическое горло звал на помощь…

Серебряными искорками потонули голуби в небесах… очень уж слепило оттуда… Глаза отказывались следить за их полётом.

— Да, много было! — очнулась, наконец, Васильева, приподняв голову.

— Откуда у вас теперь столько силы берётся?.. Такая вы хилая — а работаете за троих.

— Я вовсе не хилая… Только, вот, когда дела нет… У меня на это силы хватит… потому здесь ведь всякая рука на счету… и я тоже… полезна… ну и стараюсь…

— Я приглядывался к вам… Это с вашей стороны — подвиг, большой подвиг.

— Ну, какой подвиг!.. Послушание как в монастыре у монашек… Я ведь в монастырь хотела до войны — да не приняли.

— Почему?

— Вклад надо было сделать, а у меня его не было. "Вот если бы у тебя большие деньги были, ну, поревновала бы благолепию храма и созиданию новых келий — ибо эти уж очень стары". Я ей в ноги — чёрную работу бралась исполнять… Она меня носком толкнула этак в лоб, только потихоньку: "Иди, — говорит, — у нас и без тебя целая прорва дармоедок"… Не по Христу живут!

— Что такое?

— Я говорю: не по Христу живут… Помните, Он-то: "приидите ко Мне все труждающие и обременённые, и Аз упокою вы"!.. А игуменье деньги надобны… Это собственно и отвратило меня от монастыря… А тут война началась, мы потребовались…

— Как же вы попали сюда из Перми?

— Меня один купец снарядил… Пришёл к сестре: "Что, — говорит, — вы, бабы, так-то треплетесь да на хвостах сплетни разносите!?." Пьяный был купец… Выкинул он эти деньги на стол: "На-те, — говорит, — айда — воевать"… Я взяла деньги — на другой день к нему. "Добром ли, — спрашиваю, — дали? Может одумались и денег вам жаль, так на такое дело недобровольная жертва пагубна". Ну, он тут обругал меня дурой… "Я, — говорит, — под пьяную руку коней шампанским мою… с чего же это мне денег жаль станет?.. Коли есть такое твоё усердие, чтоб в милосердые сёстры — ступай". Ну, заставил он меня тут поклониться ему в ноги…

— Это за что же?

— Любят они вас, очень любят.

— Доброты у них много, — оттого! Иной и говорить уж не может, а только смотрит, так в глазах у него сердце-то какое видно… Жизнь положить — мало. И ни на что они не жалуются, всё терпят… Сами знаете, как их кормят — а хоть бы один… Теперь постелей, бывает, нет — на землю кладут, холста на перевязки не хватает — всё сносят. Присядешь к нему-то — так он точно оживёт… "Сестра, ты сестра истинно милосердая". Вы как думаете? Они и молятся за нас… Они как чувствовать-то умеют; говорить — слов у него нет таких, он бы и хотел, да что сделаешь… Один умирал — так не о себе, а обо мне Бога просил…

— Ну, а в офицерской палате?

— Не бываю там… не умею с ними. Я солдат люблю. И грамота как понадобилась: домой им пишу, читаю… Иной раз в письмо нарочно от себя что вставлю, точно написано так — видели бы, как радуются… ну, будто вот дети… и ведь какие! Это сами гонят: "Ну, — говорят, — сестра, не изводись — иди к себе, отдыхай! Ты нам нужна, — говорят… — без тебя мы"… И вправду им бы без нас трудно было.

— А доктора?

— Доктор что же, он мужчина. Больному ласка, поди, больше лекарства нужна… Он — что цветок росы — привета ждёт, так и в глаза тебе смотрит… скажи-де хорошее слово… сердце раскрыл и смотрит… Ну, приголубишь его — он и расцвёл, и боль ему не больна, и ест он лучше, и спит крепче… Ему уж и то хорошо — что сестра около. И не с ним говоришь, а он тебя всей душой слушает… точно ему это… Как сердце-то к ним прирастает: выздоровеет, прощается — сама хоть плачь. Хорошие солдаты. С офицерами трудно… Я с ними не умею… Образованные они…

Солнце уже зашло за посиневшие горы. Желтоватые тона проступали на безоблачных по-прежнему небесах.

Городок точно поблёк. Серебряный блеск его кровель погас… Тускло белели они из лощины, и только на кресте высокой колокольни ещё сверкали прощальные лучи… В улицах смеркалось. С полей кругом пахло цветами; внизу ещё громче, чем днём, расшумелась речонка…

— Ну, слава Богу, отдохнула… Теперь и к делу… Спасибо, что послушали меня. И у меня от сердца отошло.

И сестра Васильева свойственным ей неуверенным шагом стала спускаться вниз.

Вдали — совсем девочка, маленькая, худенькая, не сложившаяся… А обернулась, чтоб улыбнуться мне на прощанье, и разом смелая, сильная на добро женщина взглянула на меня этими крупными, серьёзными, глубокими глазами… "Надолго ли хватит тебя?" — думалось, глядя на её впалую грудь, на эти бледные щёки, на эту тонкую, слабую шею… И почему-то вспоминалась детская молитва — "Богородица, милая!" Только два слова! Но разве, как и тогда, не могут они и теперь дать ей силу, разве вера не движет горами?.. Да и не сильнее ли нас эта маленькая женщина с большим сердцем?.. Положим, наши кулаки тяжелы как молот, грудь двадцать лет каторги выдержит, а на таком деле как она мы бы через месяц сгорели…

И когда вызвездило, когда ясный месяц стал лучиться на белых кровлях Слатины, когда ветер, крадучись вверх по скату, стал мне напевать знакомую песню про тополи, листву которых он разбудил, про цветы, с которых он сбросил шаловливым поцелуем чистые слёзы вечерней росы, про сон, что ходит теперь по безлюдным улицам, забрасывая в каждое окно целые вереницы призраков — у меня всё-таки не выходило из головы худенькое, бледное личико этого великодушного маленького создания с таким громадным сердцем, которое способно было целый мир обнять и в то же время каждой незаметной былинке сочувственно забиться приветом и лаской…