Лев Копелев - Утоли моя печали

Принимают охранники в форме МВД, неторопливо-спокойные. Ни лающих окриков лагерных вертухаев, ни хриплого угрозного шепота тюремных надзирателей.

- Проходите на третий этаж. Там все объяснят.

Лестница, как в парадном старого жилого дома или гимназии - каменные ступени, перила на кованых стойках...

Вниз навстречу шел Панин. Старый ватник внакидку выглядел гусарским ментиком. Он заговорил деловито, как будто расстались час назад :

-...Это Марфинская шарашка. Называется по-ихнему "объект №8" или "спецтюрьма №16". Тут всё из демонтированных берлинских лабораторий фирмы "Филипс". Разрабатывают "полицейское радио" *. Мы тебя ждем уже неделю. Начальник здесь такой, что можно по-человечески разговаривать. Молодой инженер-капитан. Флегматичный, беззлобный. И мы его убедили вытребовать из Бутырок тебя - известного языковеда и опытнейшего переводчика со всех языков. А то подвалы забиты тысячами папок, и научные есть и производственные описания приборов, еще никому у нас не ведомых. Здесь никто не понимает немецкой писанины... Вот мы тебя на это и запустим... Кто мы? Я и мой друг. Сейчас познакомлю. Замечательный человек! Александр Исаевич Солженицын. Тоже фронтовик. Капитан. Умница. Благороднейшая душа. Личность! Он заведует технической библиотекой. Я уверен, что и ты его полюбишь. Это он мне помог уговаривать начальника, доказывал, что скопилось множество неразобранных книг, необходимы аннотации...

Большой полукруглый зал, образованный из нижней части церкви **.

* Те радиотелефоны "Уоки-токи", которыми сейчас пользуются постовые милиционеры, оперативные машины, шоферы такси, филеры и др.

** Позднее, когда значительно расширили все здание шарашки, в этом зале устроили камеру, описанную в романе "В круге первом".

В левой половине стояло несколько письменных столов и кульманов.

Всю правую половину занимала библиотека.

Дюжина стеллажей и шкафов с книгами и большой стол заведующего.

Он встал навстречу. Высок, светло-рус, в застиранной армейской гимнастерке. Пристальные светло-синие глаза. Большой лоб. Над переносицей резкие лучики морщин. Одна неровная - шрам.

Рукопожатие крепкое. Улыбка быстрая.

- Здравствуйте. Митя про вас говорил много хорошего. Ваш рабочий стол уже готов. Вот здесь. Будем соседями. На машинке печатаете? Ну, скорость пока и не требуется. Советую: начинайте переводить сразу на машинку. Будет тренировка... Где воевали?.. Вот как...

Взгляд еще пристальнее и словно затенился.

(Позднее он говорил: "Я тебе в первую минуту не поверил. Даже подозрительным показалось. Те же самые фронты".)

- Я тоже был на Северо-Западном.

Он рассказал, что его батарея стояла у Молвотиц. Мы вспомнили дорогу, лесок, начиненный минами, где несколько раз подрывались наши солдаты. Потом его перебросили на Курскую дугу. А на Втором Белорусском он опять был в тех же местах, что и я. Над Наревом, там, где на холме непонятно как уцелел маленький домик на самой линии огня. И слышал конечно же мой голос, когда мы вели передачу. (Тот день было легко запомнить. Два немецких танка разъезжали по опушке леса и стреляли бронебойными болванками. Они омерзительно зудели и выли, хотя опасны могли быть только при прямом попадании. И оказалось, что именно он корректировал огонь батареи, отогнавшей танки.)

- А в Пруссию вы откуда входили? Точно ! И я там же. Нет, когда мы шли в Гросс Козляу, еще ничего не горело. Значит, вы двигались позже... Вот как? И вы искали могилу Гинденбурга? Ну и совпадение! Погодите, погодите, вы какого числа были в Хохенштейне? Нет, когда мы свернули с шоссе, кажется, шинных следов там не было. А вы заметили следы?.. Правильно, какое там "вы" у вчерашних солдат. Значит, ты по моему следу ехал. Вот как судьба сводит... Когда тебя посадили? В апреле? А меня еще в феврале, в день Красной Армии. Сначала в Бродницах сидел, в каменном сарае - полевой тюрьме. Нет, в Тухель меня уже не повезли, отправили в Москву.

Мы начали вспоминать охранников, следователей...

- Погоди. Об этом еще успеем. Прогулки у нас тут долгие. Вечером почти два часа можно бродить по двору. А сейчас погляди, что тебе для работы нужно; какие словари, справочники: я подберу, оформлю. И завтра сразу, с утра можешь начинать. Тут тебе уже подготовлена папка - описания приборов главным образом немецкие. Я пытался было сам переводить, но трудно. И в школе, и в университете нас учили совсем другому немецкому языку... Газеты? Разумеется, есть: "Правда", "Известия", "Красная звезда". Могу дать и подшивку. Но читать только здесь. Из библиотеки не выносить. За какое время хочешь?.. За всю осень? Изволь.

Позднее он говорил :

- Ты был первым, кто попросил подшивку. Первым после меня. Когда нас привезли из Ногинска, - шарашку собирались устраивать сначала там, потом перевели сюда, - я сразу же взялся за подшивки. Надо же такое: на тех же самых фронтах были, та же контрразведка замела. И такой же аппетит на газеты. Это уже вроде родства.

* * *

В ту первую зиму шарашки - 1947-1948 - арестанты размещались в двух комнатах на третьем этаже. Там же была дежурка, комната санчасти, кабинет начальника тюрьмы. В торце короткая лестница вела в кладовую под куполом. На сводчатом потолке еще шелушились бледные краски: небесная синева, лики и ризы ангелов, обрывки славянской вязи. Под ними громоздились дощатые стеллажи с ящиками и тюками.

На втором этаже основные лаборатории; на первом - столовая и мастерские. Шарашка занимала только треть большого здания. Две трети были отделены во дворе высоким забором, изнутри - дощатыми стенками, обшитыми железными листами. Там шло строительство. Работали заключенные "бытовики".

Наш рабочий день начинался с утра и длился до шести вечера. Гулять разрешалось с утра, до и после завтрака. Рабочее время можно было продлить по собственному желанию. Начальниками всех лабораторий были заключенные. Они подавали дежурному надзирателю списки тех, кто оставался работать после ужина.

Вечерняя поверка проводилась без формальностей: дежурный заглядывал в лабораторию:

- Сколько вас тут? Все на месте? В уборную никто не пошел? Давайте не позже двенадцати в камеру. Чтоб без опозданий.

Свидание с родными полагалось каждые три месяца. И можно было получать любое количество писем, бандеролей, посылок. Но отправлять письма разрешалось только иногородним. Тюремный завхоз, он же почтальон и каптер, захлопотанный, толстомордый лейтенант, объяснил, что москвичи могут трижды в месяц получать передачи и раз в три месяца свидания.

- А переписка не положена! Ждите, как будет свиданка. Там все объясните.

Солженицын посоветовал :

- А ты попроси начальника тюрьмы. Подполковник Г., видать, не из вертухаев. Строевик, военная косточка. Любит выправку и любит, чтоб смотрели ему прямо в глаза. Не терпит слабаков, подхалимов и если кто темнит. Но так, кажется, не вредный. Ты подойди, как следует по уставу. Авось поможет.

В лагере мы научились отличать хорошее начальство от плохого. Критерий был прост и безошибочен: один запрещает все, на что нет особого разрешения; другой разрешает все, на что нет особого запрета.

Тщательно побрившись, я заправил гимнастерку, чтоб спереди ни морщинки, начистил сапоги и пуговицы. В дверь постучал коротко, но четко.

- Да...

Войдя, отпечатал три шага, пристукнул каблуком, застыл "по стойке".

- Разрешите обратиться?

Подполковник сидел у окна. Обернулся. Худощавый, плечистый, короткая стрижка с проседью. Не улыбчив. Пристальные, светлые глаза.

- Какое звание было?.. Где воевал?.. Статья?.. Срок?.. Что имеете сказать?

- Прошу разрешения известить семью, проживающую в Москве, чтоб написали и принесли передачу. Прошу разрешить в порядке исключения. Свидание получу не раньше весны, а там дочка болеет. И передача нужна. Хворал, истощен.

- Кто у вас в семье?.. Напишите сейчас открытку, пускай приносят передачу в Бутырки для восьмого объекта. Поторопитесь: я через полчаса ухожу. Ясно?

- Так точно. Написать открытку. Вручить вам. Разрешите исполнять?

Круто, рывком повернулся, пристукнул правой, шагнул с левой... Через несколько минут уже бежал с открыткой.

Когда я рассказал Панину и Солженицыну об этом успехе, мы порассуждали о преимуществах воинского, уставного поведения. Точно предписанные, стандартные жесты и слова хотя и выражают зависимость, подчинение, покорность, но все же позволяют сохранить человеческое достоинство. Солдатская повадка отличается от рабской и подхалимской. Я вспоминал, что и на фронте подчеркнутая уставная подтянутость была едва ли не единственно возможной и уж во всяком случае наименее опасной формой противостояния начальственному хамству иных полковников и генералов. Поручик царской и майор Красной Армии Анатолий Гаврилович Воинов поучал нас, новичков: "недовольство начальством можно выражать только по стойке "смирно", безмолвным шевелением большого пальца ноги, разумеется в обутом состоянии".