Ветер сулит бурю - Уолтер Мэккин

вздымались волны там, где река встречалась с морем между пристанью Ниммо и доками. Ему видны были домики на другом берегу реки, выходившие на улицу Лонг-Уок, такие беленькие, весело расцвеченные одеялами, простынями и полотенцами, которые вывесили в верхних окнах для просушки. И еще он видел на дальнем берегу реки гниющие на солнце остовы больших парусных кораблей, совершенно побелевшие от помета чаек. Вода вокруг него была зеленая и мягкая, а внизу под ним поблескивало солнце, отражаясь в ржавых консервных банках и в старых ночных горшках, в погнутых велосипедных колесах и в прочем хламе, сваливаемом сюда жителями всего поселка.

Потом Мико снова начал погружаться и подумал, что будет очень неприятно хлебнуть этой мерзкой воды.

И ничего подобного! Голова его так под воду и не попала, потому что кто-то высунулся рядом с ним из лодки и, протянув длинный багор с крюком на конце, подцепил Мико снизу и задержал его на поверхности. Теперь Мико оказался верхом на крюке. Он обхватил ручонками гладкое дерево, взгляд его скользнул вверх и уперся в коричневые скрюченные пальцы, державшие багор, потом поднялся выше до синих рукавов фуфайки и, наконец, добрался до устремленных на него спокойных голубых с искринкой смеха глаз.

— Держись, Мико! — сказал старик.

По глубоко запавшим голубым глазам, выглядывавшим из-под черной широкополой шляпы, Мико узнал своего деда и, как всегда, когда тот бывал поблизости, почувствовал, что теперь уж все будет в порядке.

— Деда, — сказал он тогда сквозь смех, — а я гусака пришиб.

— Бог мой! — ответил дед. — Ну и бесово же ты отродье, Мико! Теперь твоя мамка тебя насмерть забьет.

Мысль о матери отрезвила Мико.

«Понаделал делов…» — думал про себя дед.

— А ну, держись крепко, Мико, я тебя сейчас на лодку втащу.

Мико так вцепился ручонками в багор, что суставы побелели. Мокрые светлые кудряшки прилипли к голове, подчеркнув еще больше все безобразие родимого пятна, почти полностью закрывавшего одну сторону его лица. Ужасное это было пятно. Оно начиналось ото лба, задевало часть левого века, распространялось на всю половину лица и плоским темно-лиловым пальцем уходило за ворот фуфайки. При виде этого пятна деду всегда становилось грустно.

Перст Божий, так обычно говорили про пятно. Это в тех случаях, когда не говорили чего-нибудь похуже.

Он медленно подтащил его к круто вздымавшемуся борту черного баркаса, на котором свежий вар отсвечивал зеленым, отражая освещенную солнцем воду. Вода тихонько ударяла об лодку. Высокая мачта с просмоленными снастями покачнулась, когда он, нагнувшись, подхватил ребенка за подол юбки и достал из воды. Он держал его на вытянутых руках и смеялся, а с того ручьями лилась вода.

— Спусти меня, деда, спусти меня! — сказал Мико.

Дед втащил его в лодку и поставил рядом с собой, а с Мико так и бежала вода, прямо на гладкие плитки известняка, которыми было выложено для балласта дно баркаса.

— Ну, — сказал он, — скидывай-ка мокрую одежонку. — И ловким движением стащил с него фуфайку, а потом снял через голову юбку на белом холщовом лифчике, и Мико так и остался — крепкий, маленький человечек с еще не совсем разгладившимися младенческими складками над коленками и с уже начинающим выравниваться животом.

Ножонки у него загорели чуть повыше колен, а руки, шея и все остальное были белые, как внутренняя сторона яичной скорлупки.

— Попрыгай-ка тут, — сказал дед, — а я пока поищу, чем бы тебя вытереть.

Он вскарабкался на нос лодки, лег плашмя, заглянул в люк и достал оттуда какую-то тряпку.

— Не слишком-то чистая, — сказал дед, осматривая ее. — А что нам, верно, Мико? — И он подошел к мальчику, сел перед ним на корточки и начал растирать его. На тряпке было только несколько пятен дегтя, так что действительно это никому повредить не могло.

Мико прикрывал ручонками грудь.

— Не щекоти меня, — едва выговорил он сквозь смешок.

— Вот еще беда какая, — сказал старик. — А ну-ка, поворачивайся, подставляй спину. — И он повернул его и заработал тряпкой. — А теперь айда наверх, посушись на солнышке. Будь у нас здесь бельевая веревка, мы бы тебя живо развесили, как пару штанов. — Он поднял его на палубу, а потом собрал мокрое платье и сильными руками выжал досуха через борт.

— Деда, а ты когда-нибудь был маленьким? — спросил Мико.

— А как же? — возмутился дед.

— Совсем как я? — спросил Мико.

— Точь-в-точь как ты, — сказал дед.

— А почему тогда у меня нет бороды, деда, как у тебя? — не унимался Мико.

— Да потому, — ответил дед, глубокомысленно покачивая головой, — что она выдается только старым рыбакам, вроде меня.

— А если я стану рыбаком, у меня тоже будет такая? — спросил Мико.

— Уж в чем, в чем, а в этом можешь не сомневаться, — сказал дед.

— Тогда я буду рыбаком, — сказал Мико убежденно и потянулся к лежавшему рядом ярусу, и тут же острый крючок вонзился ему в палец. Он завопил.

— Бог мой, Мико! — сказал дед. — Вечно с тобой какая-нибудь беда стрясется. Прямо бес какой-то в тебе сидит, — и со страдальческим видом пошел к нему на помощь.

— Я только хотел посмотреть, какой он острый, — сказал Мико.

— Не шевелись ты, сатана, — сказал дед, — а то загонишь в палец так, что потом не вытащишь. — Он осторожно приподнял ярус, распустил немного коричневую леску и стал рассматривать палец. Оказалось, что крючок не успел войти глубоко. — Теперь сиди смирно, слышишь ты? Я его вытащу, только смотри не дергайся.

— А Бидди Би меня убьет, а, деда, за то, что я ее гуся пришиб? — спросил Мико.

И тут над ними разразилась буря.

Испуганно загоготали гуси. Прямо над их головами раздался топот ног и крикливые женские голоса, и голос брата Мико, повышенный немного истерически, немного притворно, и к нему примешивались другие детские голоса, и когда Мико с дедом подняли головы, то увидели целое море лиц, смотревших на них сверху. «Странно, — подумал дед, глядя на вытянутые тела, — какими люди кажутся большими, если смотреть на них снизу, и какие у них тогда чудные лица».

Он без большого