Вслед за Эмбер - Кристин Лёненс

Band; кавер-группы исполняли хиты The Doors и Боба Дилана; лес людей и путающиеся под ногами дети; обнаженные женщины, не стесняясь, охлаждались в портативных душевых кабинах. Чувство свободы, ощущение, что ты слегка паришь над землей. Ладно, не отрицаю, я и сам пару раз затянулся косяком, сладковатый дымок, исходящий от окружающих, действовал как этакая всеобщая ароматерапия.

Я собирался поехать с Оливией, моей тогдашней девушкой, но не вышло: она ненавидела «все эти концерты и толчею». Я никогда не дотягивал до ее идеала – какого-нибудь Барри Манилоу (хороший образец ее музыкального вкуса). На открытом воздухе повсюду что только не продавали и не обменивали, а где находилось местечко для стола – проводили сеансы массажа и рефлексотерапии. На одном прилавке – чоли, сари, женские шаровары; момо, самса и нааны – на другом, множество фигурок будд… Не знай я, где нахожусь, подумал бы, честное слово, что на Гоа, а не в Новой Зеландии. На второй день фестиваля мой взгляд привлекла тонкая, хрупкая блондинка с волосами ниже пояса. Она стояла у стола с «кольцами настроения», сверкавшими на солнце, и, казалось, была чем-то расстроена. Руки ее дрожали, когда она рассматривала одно из колечек. Она была чудно одета – в узкие белые бриджи для верховой езды и старомодную белую рубашку, грязную и в пятнах от травы. Словно ей нужно было с кем-то разделить момент – и по случайности этим человеком оказался я, – она бросила на меня взгляд и сказала:

– Знаешь, как это работает? Жидкие кристаллы реагируют на того, кто носит кольцо. Цвет показывает настроение. Будто раскрывается радуга, полоса за полосой.

Я подумал, все и правда плохо, если ей для понимания своих чувств нужен «магический» объект. С усмешкой она надела кольцо и спросила:

– Какая я сегодня? Испуганная? Сердитая?

– В раздрае? – предположил я, хотя подумал, что, скорее всего, просто под кайфом.

Девушка двинулась дальше, пробудив во мне любопытство и в то же время встревожив. Она обхватывала себя руками, нетвердо шагала от прилавка к прилавку и в океане людей казалась одинокой и ранимой… Затем она медленно прошла через толпу наискосок в сторону поля, ее будто уносило течением, а я следовал за ней на небольшом расстоянии.

Приблизившись к загону, где стояли две лошади, которых, кажется, разморило на солнце, она погладила их носы так, словно животные могли ее утешить.

– Хотите, чтобы эти докучливые мухи оставили вас в покое, да? – спросила она, отгоняя рукой темную тучу насекомых. Когда она нежно притянула голову каждой лошади к своей, я почти захотел стать лошадью.

– Эй, привет. Я Итан. – Я подошел и встал рядом. – У тебя все нормально?

Вблизи она выглядела лет на восемнадцать-девятнадцать. Настоящая красотка, бледно-голубые глаза с опущенными уголками, выгоревшие на солнце ресницы и обгоревший нос, красивые пухлые губы – было в ней что-то простое, естественное, почти скандинавское.

– Давай посмотрим. – Щурясь от солнечного света, она посмотрела на новое кольцо. – Хм, могло быть и лучше.

Я готов был поклясться, что услышал слово «янтарь», когда она подошла ко мне показать кольцо. Я посмотрел на безделушку.

– Оно черное, – произнес я озадаченно.

Она сморщила нос и задумалась.

– Не янтарного цвета, – сказал я.

Она кивнула и добавила:

– Не янтарь, Эмбер[3]. Я Эмбер.

Черт, она же протянула руку для рукопожатия!

– О, прости! Я думал, ты говорила о жидких кристаллах, что они, ну, такие, янтарные.

Мы засмеялись, потом постояли немного, не зная, что сказать.

– Ты прискакала сюда на лошади? – Я попытался завязать разговор.

Она посмотрела на свои бриджи для верховой езды, и плечи ее опустились.

– Понимаю: я выделяюсь из всей этой толпы. У меня есть старший брат, он привез меня сюда и пошел развлекаться с друзьями.

Это, похоже, о чем-то ей напомнило, и она помассировала висок.

– Мы приехали сюда в последнюю минуту – искали мира и убежища.

– Мира и убежища?

– Чтобы его не прибили из-за пиаффе и поворотов на задних!

Мое лицо, должно быть, ничего не выражало, так что она изобразила, будто держит поводья.

– Дэниел занимается дрессурой, а мой отец лошадей разводит. Для папы трюки – так же плохо, как если бы мальчик захотел танцевать балет.

– Мы, случайно, не родственники – по отцу? Мой считает, что только у девушки могут быть длинные волосы.

На этих словах она прикусила губу:

– Все потому, что лошадь сломала ногу, когда они занимались. Пришлось ее усыпить.

Мы медленно пошли туда, где было не так людно. Залив превратился в ясную бирюзу, подернутую рябью света, до нас доходил аромат соленой воды, и там мы решили остановиться. Остаток дня, всю ночь и весь следующий день допоздна я делился с Эмбер всем: сырными лепешками, булочками с изюмом, имбирным пивом, походным ковриком и спальным мешком, который я вытащил, чтобы укрыть нас от комаров, когда стемнело. Она тоже делилась со мной всем: гигиенической помадой, знаниями о зодиакальных созвездиях, грандиозными планами по спасению океана и животных и защите мира от гибели. Если не считать утреннего купания в одном белье, мы все время разговаривали. Вообще-то поначалу говорила она, я по большей части слушал.

– Лошади сильные и здоровые, но один неверный шаг – и они будто из стекла, – сказала она. – Такая лошадь, как та, стоит не меньше, чем дом, и папа даже не смог оставить ее спокойно доживать в конюшне, потому что кость ноги дробится, как стекло, ее правда уже не вылечить. Бедная лошадь только мучилась бы. Папа так любил ее. Жеребенком она постоянно подпрыгивала, и он назвал ее Попкорн.

Она рассказала, как отец навел на Попкорн винтовку, но отложил ее и побрел прочь, ломая голову в поисках другого варианта… которого, увы, не было, – даже Эмбер это знала. Так что она подняла винтовку. От пронзительного ржания она вздрогнула так сильно, что, только услышав грохот, поняла, что выстрелила.

Не думаю, что она впоследствии помнила и половину того, что рассказала мне, пока все еще была потрясена случившимся, потому что спустя несколько недель я поднял эту тему и история неожиданно изменилась. В этот раз выходило так, что отец отослал Эмбер в дом и застрелил Попкорн в упор, так что кровь забрызгала всего Дэниела. Может, Эмбер не хотела, чтобы кто-нибудь, включая ее саму впоследствии, знал, что она совершила такую жестокость, пусть и вынужденную? Или это была версия «для всех», не та, что она сохранила для особенного человека в ее жизни?

Часы шли, и, когда рассвело, я разглядел едва заметные следы от соленых ручейков на ее щеках. Волны бились о берег, где-то вдалеке, как отголоски грома после грозы, звучала музыка. На нас снизошло спокойствие, и, глядя в глаза, светло-голубые, как вода в бассейне, я представил, как в толще воды играют полосы света в солнечный день. Настал тот самый момент. Я мог бы поцеловать ее, я должен был поцеловать ее, особенно теперь, когда она смотрела мне прямо в глаза и я чувствовал – она хочет этого. Трудно объяснить, почему я сдал назад. Думаю, тогда она показалась мне слишком потерянной и эмоционально опустошенной. Еще больше я не хотел, чтобы потом она узнала, что я несвободен, и это разрушило бы ее доверие ко мне. Я хотел поступить порядочно, хотел быть хорошим парнем и начать все правильно.

30 января 1979 года

В то время в автобусах были так называемые коробки честности – специальные контейнеры, куда пассажиры опускали деньги за проезд. Не могу избавиться от мысли, что их больше нет из-за меня: когда не было нужной монеты, я использовал похожую на плоское кольцо штуковину из папиного ящика с инструментами. Бросаю в целом равное по стоимости, так я себя убеждал. Старый, похожий на военный джип уехал, а значит, родители Оливии уже отправились на работу. Скажем так, прошло не очень хорошо. Расставания всегда тяжело даются и рвут душу, все равно что отскребать жвачку от подошвы.

Несколько недель я звонил Эмбер так часто, как того допускали