Владимир Кантор - Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

— Нет, мальчики, пока не замуж. Но прошла конкурс!.. На курсы медсестер в Германию через неделю поеду. Так что с вами последний день. Увольняюсь вчистую. Собираться надо.

Приблатненный, лежавший на койке Глеба, присвистнул удивленно, цыкнул, выпустив сквозь зубы слюну и тут же втянув ее обратно.

— Попутного ветра тебе в корму! — хмыкнул Славка.

— Тить, — сказал дедок. — Молодая такая, а Родину бросает!

— Да ладно тебе, — возразил Юрка. — Рыба ищет где глубже.

— Давай, Кузьмин, подставляй. — Катя подняла вверх уже наполненный шприц, слегка нажала на поршень, и на кончике иглы появилась капля.

— Что за укол? — спросил я хрипло, невольно вспомнив угрозы Шхунаева.

Кажется, только Славка меня понял. Он отрицательно покачал головой.

— Не сумлевайся, — нарочито простонародно сказал он. — Не до тебя ей теперь и не до ихних игр.

Но я-то в своем интеллигентском воображении тут же представил, как Кате при условии снотворного мне укола дали такое быстрое разрешение на увольнение. Да и что ей терять! Через неделю — ищи-свищи!

— Что за укол? — повторил я упрямо.

— Ты что, Кузьмин, с горшка сегодня свалился? Какой всегда, такой и сегодня! Давай не тяни. И так ты последний уже! — Катя аж ножкой притопнула.

Я лег и покорно обнажил ягодицу.

Но после ее ухода я все же лежал напряженный и ждал, не начну ли сейчас засыпать. Однако обошлось. Сон не пришел, не задавил сознание. Снова вернулось утреннее упорство. «Ну нет, — думал я, вспоминая Флинта. — На халяву на тот свет не поеду. Пусть здесь родится племя, которому не жалко умирать. Мне жалко. Сам же Пушкин написал: „Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать“. Вот и я тоже хочу мыслить и страдать. Мысль — страдание, и жизнь — страдание. Декарт об этом еще не догадывался. Но без мук на Земле ничего не бывает. И как смею оставить я тех, кто на меня надеется, кому без меня худо будет? Ведь сам же взял на себя ответственность, сам и должен ее нести. Да и какая будет там безмятежность, если остается там сознание, и ты будешь знать, что твоим любимым плохо, а ты не можешь им помочь. Или там все сознаешь, но тебе на все наплевать? А если капелька совести останется? Тогда там будут снится еще более скверные сны, чем здесь. Нет уж, суждено, конечно, всем, но торопиться я не буду».

И тут услышал я голос Анатолия Александровича и открыл глаза. Он стоял посередине палаты, высокий, широкоплечий, в белом халате поверх черного костюма, сегодня при галстуке, в свежей, даже накрахмаленной рубашке. И выглядел умытым, просветленным, бороду свою окладистую расческой расчесывал. Даже пантерий блеск в глазах притух.

Он отвечал на испуганный вопрос Паши, слышал ли он о смерти Глеба:

— Я знал, что он умрет. Он был неоперабелен. Рак поджелудочной. Это хорошо, что так быстро умер, мог еще долго мучиться. Я сделал все, что мог. Жене должны были объяснить. Я Сибилле Доридовне поручил это сделать. Может, она не справилась с заданием?..

Он перекрестился на иконостас над моей головой.

— Ладно, хватит об этом. Займемся текущими делами. Кого куда сегодня фасовать будем?..

Настроен был он сегодня строго. После смерти пациента ночными горшками не покидаешься. Начал обход с Паши. Посмотрел его температурный лист. Откинул одеяло, приоткрыл рану, посмотрел, перевязал снова.

— Часа через два консилиум соберется. Я договорился. Посмотрим, что с тобой, не должна бы температура держаться. Все было аккуратно сделано, сам делал. Ну не тушуйся! Справимся.

Паша робко улыбнулся ему. Но дед Карпов Татя все равно испугался, так что с испугу банки затряслись и зазвякали.

— Ты это чем там звенишь? — спросил, подходя, А.А. — Должно быть, яйцами. Уж больно звон мелодичный. Да не бойся ты, не будет тебя больше никто резать. После операции тобой займусь. Банки все к ядрене фене снимем, чтоб ты мне тут пол мочой не заливал. Мыть за тобой некому. А ты тут такой срач развел, что смотреть противно. Даже и развязывать тебя смотреть сейчас не буду. Пачкаться не хочу. А перевязку сделаем, новую жизнь начнешь.

Следующим был Юрка. Видимо, кто-то сказал уже А.А., что перед ним мидовец. И с ним он был на «вы». Да и видно было, что Юркина операция удалась, в отличие от Пашиной аппендэктомии.

— Думаю, после обеда мы вас выпишем. Можете звонить жене, чтоб приезжала за вами. Да и тебя, — повернулся он к Славке, — сегодня выписываю, нечего зря казенную койку занимать. И тебя, — обратился он к приблатненному. — Тебя к нам по ошибке доставили, в вытрезвитель везли. Вот и иди! Снова пить будешь, и впрямь к нам попадешь, тогда не пожалею, вырежу тебе что-нибудь. А если просто напьешься, то путь тебе в ментовку, а не к нам.

Наконец, настала моя очередь.

— Ну что ж, философ. — Он не стал садиться на мою койку, сел рядом на стул. — Говорят, вчера ты весь день спал, не ел ничего. Это Бог тебя к операции готовил, мне помогал.

Я растерянно и слабо возразил:

— Сегодня с утра полбанки овсянки выпил.

— Овсянка — это не еда. Минут через сорок тебе хорошее промывание желудка сделают, и будьте любезны — на стол. Да ты, я вижу, в носках все так же. Ну ничего, перед операцией снимут, да и в реанимации голышом лежат. Сам знаешь. Одетые лежат только в гробу.

— Я себя уже хорошо чувствую. И вообще я отказываюсь! — почти взвизгнул я.

Его торжественный вид давил меня. Словно он был жрец и собирался священнодействовать. Ну там гадать по внутренностям животных или что-то в этом духе. Проклятая моя начитанность!

Он посмотрел на меня спокойно, сурово и властно.

— Ты плановый больной. И не дергайся. По плану операция у тебя сегодня. И будь любезен подчиняться врачебным предписаниям.

Встал, повернулся и вышел. Я хотел тоже подняться. Но вдруг понял, что не могу. Тело не подчинялось мне. Оно подчинилось воле Татя. В отчаянии я закрыл глаза и стал ждать Кларину. Она была моя последняя надежда после того, как тело мне отказало. Уже около десяти. Она скоро должна прийти. Я закрыл глаза, чтобы не видеть пустого сочувствия соседей, стиснул зубы и ждал. Апатия и слабость владели мной. Нет, так не может быть! Утром же я вставал! Самое глупое было, что я не мог найти основания, почему отказываюсь от операции.

Кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза. Это был Славка.

— Слышь, жену твою внизу не пропускают. К тебе больше пропуска нет. Я нарочно вниз спустился, чтоб ее подождать. Чего сказать ей? Ждет она меня там. А ты пока, смотри, ни на какие уколы не соглашайся.

Вот это да! Хоть повесть о настоящем человеке заново пиши! Все видел, все понимал и по мере своих сил действовал. Мне стало легче, и я приподнялся на локтях. Потом сел.

— Я сейчас с тобой на площадку лестничную выйду. А там решим.

Славка словно снял с меня гипноз, заклятие Татя. Я опять мог двигаться. Он помог мне встать. Но я мог это уже и сам сделать. Он все же поддерживал меня за локоть. Мы двинулись к двери. Я теперь был снова уверен в себе. Мускулы у меня напряглись. Славка почувствовал это и одобряюще пожал локоть. Но навстречу нам вбежали Наташка, за ней Катя, обе с вытаращенными глазами, и замахали на нас руками.

— По койкам, по койкам! Профессор с обходом идет.

Видно, что было это большим событием. Сам зав. отделением, профессор Радамантов, решил обойти свои владения. Шел хозяин.

— Ты, Борис, только ему не груби, — шепнул Славка. — Просто скажи, что ты уже на поправку идешь и на диагностическую операцию не согласен.

Я кивнул, влез на койку, но не лег, остался сидеть, готовясь к разговору. И вот в сопровождении свиты, среди которой был и Тать, вошел владыка. Это был невысокого роста восточный человек, уже за пятьдесят, уже располневший, но хороший костюм сидел складно. И, как все восточные люди московского или петербургского разлива, выглядел он много интеллигентнее сопровождавших его туземцев, как, впрочем, насколько я мог вспомнить, и своих горных соплеменников. У тех при всем благородстве осанки, вырабатывающейся хождением по горам, не было европейского лоска, который внес в палату профессор Радамантов. И тем не менее подчиненных, к которым, наверно, бывал иногда и милостив, держал он в полном повиновении: они заглядывали ему в глаза и держали наготове блокноты и карандаши. Я заметил, что Шхунаева среди них не было, значит, он не входил в число любимчиков профессора, и, значит, у Татя поддержки не будет.

— Ну-с, к делу, — сказал профессор. — Я слушаю.

Обращался он к Татю, и тот вышел из толпы свитских.

— Вот эти трое на выписку сегодня. — Он указал на Славку, Юрку и новенького — приблатненного мужика. — Этого молодого человека после аппендэктомии на консультацию: температура чего-то держится…

— И с чего бы это ей, подлой, держаться? — пошутил профессор Радамантов, и сразу угодливо захихикали пять или шесть физиономий.

Улыбнулся шутке начальника себе в бороду и Тать и продолжил: