Лев Толстой - Севастопольские рассказы

– Вишь, сам хлеб ест, а сам плачет, Вланга-то наш, – сказал Васин.

– Чудно! – сказал другой.

– Вишь, и наши казармы позажгли, – продолжал он, вздыхая, – и сколько там нашего брата пропало; а ни за что французу досталось!

– По крайности, сами живые вышли, и то слава ти, Господи, – сказал Васин.

– А все обидно!

– Да что обидно-то? Разве он тут разгуляется? Как же! Гляди, наши опять отберут. Уж сколько б нашего брата ни пропало, а, как Бог свят, велит амператор – и отберут! Разве наши так оставят ему? Как же! На вот тебе голые стоны, а танцы-то все повзорвали. Небось свой значок на кургане поставил, а в город не суется. Погоди, еще расчет будет с тобой настоящий – дай срок, – заключил он, обращаясь к французам.

– Известно, будет! – сказал другой с убеждением.

По всей линии севастопольских бастионов, столько месяцев кипевших необыкновенной энергической жизнью, столько месяцев видевших сменяемых смертью одних за другими умирающих героев и столько месяцев возбуждавших страх, ненависть и, наконец, восхищение врагов, – на севастопольских бастионах уже нигде никого не было. Все было мертво, дико, ужасно – но не тихо: все еще разрушалось. По изрытой свежими взрывами, обсыпавшейся земле везде валялись исковерканные лафеты, придавившие человеческие русские и вражеские трупы, тяжелые, замолкнувшие навсегда чугунные пушки, страшной силой сброшенные в ямы и до половины засыпанные землей, бомбы, ядра, опять трупы, ямы, осколки бревен, блиндажей, и опять молчаливые трупы в серых и синих шинелях. Все это часто содрогалось еще и освещалось багровым пламенем взрывов, продолжавших потрясать воздух.

Враги видели, что что-то непонятное творилось в грозном Севастополе. Взрывы эти и мертвое молчание на бастионах заставляли их содрогаться; но они не смели верить еще под влиянием сильного, спокойного отпора дня, чтоб исчез их непоколебимый враг, и молча, не шевелясь, с трепетом ожидали конца мрачной ночи.

Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой темноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, – от места, всего облитого его кровью; от места, 11 месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага, и которое теперь ведено было оставить без боя.

Непонятно тяжело было для каждого русского первое впечатление этого приказания. Второе чувство было страх преследования. Люди чувствовали себя беззащитными, как только оставили те места, на которых привыкли драться, и тревожно толпились во мраке у входа моста, который качал сильный ветер. Сталкиваясь штыками и толпясь полками, экипажами и ополчениями, жалась пехота, проталкивались конные офицеры с приказаниями, плакали и умоляли жители и денщики с клажею, которую не пропускали; шумя колесами, пробивалась к бухте артиллерия, торопившаяся убираться. Несмотря на увлечение разнородными суетливыми занятиями, чувство самосохранения и желания выбраться как можно скорее из этого страшного места смерти присутствовало в душе каждого. Это чувство было и у смертельно раненного солдата, лежащего между пятьюстами такими же ранеными на каменном полу Павловской набережной и просящего Бога о смерти, и у ополченца, из последних сил втиснувшегося в плотную толпу, чтобы дать дорогу верхом проезжающему генералу, и у генерала, твердо распоряжающегося переправой и удерживающего торопливость солдат, и у матроса, попавшего в движущийся батальон, до лишения дыхания сдавленного колеблющейся толпой, и у раненого офицера, которого на носилках несли четыре солдата и, остановленные спершимся народом, положили наземь у Николаевской батареи, и у артиллериста, 16 лет служившего при своем орудии и, по непонятному для него приказанию начальства, сталкивающего орудие с помощью товарищей с крутого берега в бухту, и у флотских, только что выбивших закладки в кораблях и, бойко гребя, на баркасах отплывающих от них. Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился. Но за этим чувством было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимою горечью в сердце вздыхал и грозился врагам.

27 декабря. Петербург.

Корабль «Константин" (Л. Толстой)

Моряки все говорят палить, а не стрелять. (Л. Толстой)

Мортира (Л. Толстой)

Я вам говорю, что одно время только об этом и говорили в Петербурге (франц.)

этой прекрасной храбрости дворянина (франц.)

Ну, господа, нынче ночью, кажется, будет жарко (франц.)

Нет, скажите: правда, нынче ночью что-нибудь будет? (франц.)

Какой красивый вид! (франц.)

Сходить на улицу, узнать, что там новенького (польск. – пер. Л.Толстой)

А мы тем часом кнаксик сделаем, а то что-то уж очень страшно (польск. – пер. Л.Толстой)

Наши солдаты, воюя с турками, так привыкли к этому крику врагов, что теперь всегда рассказывают, что французы тоже кричат «Алла!" (Л. Толстой)

осложненное раздробление бедра (лат.)

Прободение черепа (лат.)

Прободение грудной полости (лат.)

умирает (лат.)

Вы ранены? (франц.)

Извините, государь, я убит (франц.)

пушечное мясо (франц.)

Ко мне, товарищи! О, черт! О, Господи! (франц.)

"Роскошь и убожество куртизанок», роман Бальзака. Одна из тех милых книг, которых развелось такая пропасть в последнее время и которые пользуются особенной популярностью почему-то между нашею молодежью (Л. Толстой)

Надо было видеть, в каком состоянии я его встретил вчера под огнем

Разве флаг уже спущен? (франц.)

Нет еще (франц.)

Если бы еще полчаса было темно, ложементы были бы вторично взяты (франц.)

Я не говорю нет, только чтобы вам не противоречить (франц.)

Какого вы полка? (франц.)

Он идет смотреть наши работы, этот проклятый… (франц.)

– Почему эта птица здесь?

– Потому что это сумка гвардейского полка; у него императорский орел.

– А вы из гвардии?

– Нет, извините, сударь, из шестого линейного.

– А это где купили? (франц.)

В Балаклаве. Это просто из пальмового дерева (франц.)

Вы меня обяжете, если оставите себе эту вещь на память о нашей встрече (франц.)

Да, хороший табак, турецкий табак, – а у вас русский табак? хороший? (франц.)

Они не красивы, эти русские скоты (франц.)

О чем это они смеются? (франц.)

Не выходи за черту, по местам, черт возьми… (франц.)

графе Сазонове, которого я хорошо знал, сударь (франц.)

это один из настоящих русских графов, из тех, которых мы любим (франц.)

– Я знал одного Сазонова, – говорит кавалерист, – но он, насколько я знаю, не граф, небольшого роста, брюнет, приблизительно вашего возраста.

– Это так, это он. О, как я хотел бы видеть этого милого графа. Если вы его увидите, очень прошу передать ему мой привет. Капитан Латур (франц.)

Не правда ли, какое ужасное печальное дело мы делаем? Жарко было прошлой ночью, не правда ли? (франц.)

– О! это было ужасно! Но какие молодцы ваши солдаты, какие молодцы! Это удовольствие драться с такими молодцами!

– Надо признаться, что и ваши не ногой сморкаются (франц.)

Последняя станция к Севастополю. (Л. Толстой)

Во многих армейских полках офицеры полупрезрительно, полуласкательно называют солдата Москва или еще присяга (Л. Толстой)