Федор Крюков - Группа Б

Она перехватывает его, когда он скачет от головы к хвосту обоза:

— Владир-Льич! один момент!

— Ну-с… что прикажете? — говорит он сухо, осадив Листопада и равняясь с санитаркой.

— Слушьте… Вовочка… вы оглохли, сударь мой?..

Берг хмурится и, держа руку «на бедро», по-кавалерийски, говорит ледяным тоном:

— Пожалуйста, сестра, что вам угодно?

Дина гипнотизирует его немым взглядом. Она уверенно знает, что взгляд ее неотразим…

— Пузырь вы этакий… смешной… Хорошо я правлю?

— Гм… восхитительно…

— Нет? серьезно?

— Лучше не… гм… некуда…

— Я дома всегда тройкой правлю… у нас свои лошади… Бутербродик хотите? с ветчиной?..

— «И все-то врет, все-то врет…»… — мрачно думает Берг и мрачно отказывается от бутерброда, хотя есть уже хочется.

— Ну, шоколадку?

И не дожидаясь ответа, сестра Дина оглядывается внутрь санитарки, к сестре Софи: — Софи! дайте ему шоколадку… он хочет шоколадку!

Увядшая, некрасивая Софи, с кирпичным лицом и большим синим родимым пятном около носа, кокетливо поет:

— Он хочет шо-ко-лад-ку…

— Мерси… я вас обожаю, — говорит Берг, сострадательно глядя на ее мешки под глазами и синее пятно около носа. — «Бывают же такие… несчастные…» — думает он жалостно, забивая в рот шоколадную плитку.

— Только не меня… толь-ко не меня… — краснея возражает Софи.

— И вас, и Дину, — беззаботно уверяет Берг набитым ртом.

— И не Дину… Вы хотите сказать: Лизу Осинину?

— Вы мало проницательны…

— Ну, ну… не сердитесь… я шучу…

Сестры все неравнодушны к начальнику группы Б, — у него такие мягкие, бархатные глаза, милое жизнерадостно-круглое лицо молодого актера, забулдыги и мухобоя. И весь он такой круглый, мягкий, простодушно-ветреный, милый, славный. Хроническая, непрерывающаяся борьба идет из-за него в группе, в женской ее половине… А он легкомысленно переходит от увлечения к увлечению, плодит глухие раздоры, беззаботно возвращается к старым кумирам, беззаботно выносит упреки и слезы, беззаботно съедает весь запас шоколада в уютной пристани и снова потом пускается в путь новых сердечных приключений…

— Владимир-Льич! — говорит нежно Дина.

— Слушаю-с?

Ей хочется сказать что-то интимное, необыкновенно важное, но здесь этого нельзя. Она дает понять это долгим загадочным взглядом и длинной паузой. Говорит:

— Почему Шарик хорошо везет, а Запятая капризничает?

Берг дожевывает шоколадную плитку, вытирает губы перчаткой, смотрит на Запятую, тощую молодую полукровку, изучающим взглядом и говорит тоном знатока:

— Просто, Шарик — добропорядочный сибиряк, а это — помещичья калечь… Навязалась — ну ее к черту — на нашу шею! Подвеселить вот ее…

Берг поднимает нагайку, Запятая испуганно танцует в сторону, сестры визжат:

— Не сметь!.. Себя хлестните, попробуйте!..

Берг пренебрежительно отмахивается и пришпоривает Листопада.

— Пузырь! — кричит ему вслед Дина.

— Пузырь! — повторяет, сверкая глазами, Софи, и черный Карапет, спрятав глаза в черные щели, довольно скалит свои зубы.

В Калиновщине проголодавшийся доктор Недоразумение спросил:

— Не Криводубы?

— Нет.

В Белобожнице опять спрашивал. В Дубарове — тоже. Но оставалось позади село за селом, все на одно лицо, а Криводубы все еще где-то впереди были. Проходили одинаковые каменные костелы и старенькие, почерневшие деревянные униатские церковки, смиренные и бедные. Знакомо глядели крохотными квадратными оконцами одинаковые глиняные мазанки, зеленел знакомый мох на черных соломенных крышах, ровными гривками сползавших к голубым стенам. Везде — в обглоданных голых садиках — коновязи, кучи навозу, солома. На низких плетнях солдатские рубахи и подштанники. У колодцев — смеющиеся девчата и около них группа казаков, ребятишки в рваных родительских пиджаках, кофтах и солдатских гимнастерках. За селами — старые ветлы об дорогу с обрубленными ветвями и веером разметавшимися молодыми побегами, рощи, аккуратно распланированные, подчищенные, теперь — с зияющими следами свежих порубок. И влажно-черные поля, а на горизонте — потухшие заводские трубы, белые панские фольварки и голубые горы…

К половине четвертого пришли, наконец, в Криводубы и сделали привал в пункте расположения группы А. Криводубцы встретили шумно, радушно, — две недели не виделись, давно не бранились. Принялись кормить и хвастаться.

Хвастались бездной работы, близостью опасности, цифрами, показывали осколки разорвавшихся снарядов…

Все это было интересно, но не так, чтобы приятно для группы Б. Между группами шла глухая борьба из-за славы. Порой скрытый антагонизм прорывался в открытую войну, в язвительную переписку и взаимную пикировку, особенно едкую и злую до неугасимости между сестрами. Но теперь, после долгой разлуки, в атмосфере чувствовалось одно товарищеское благорасположение и — только… Надежда Карповна, врач, водила гостей по ободранному школьному зданию и показывала достопримечательности — новую печь, сложенную студентами, и неуклюжие двери, сколоченные из досок.

— Ничего не было, все — сами, — говорила она. — Печь — это Симонята собственными руками… правда, дымит, но она еще не обстоялась… Двери — это Макаркина работа…

— Не за эту ли заслугу Макарка напялил погоны зауряд-врача?

— Он имеет право: с третьего же курса…

— Гм… сомнительно…

— Его тут так и зовут крестьяне: капитан Макаров…

— Гм… Росту ему не хватает для капитана: шкалик…

— Но по хозяйственной части — гений.

— Ну уж… гений. Бабу нагайкой высек и уже — гений?

За обедом чуть-чуть повздорили из-за поваров. Криводубцы превозносили своего Моськина. Правда, пирог сооруженный им по случаю приезда гостей, быль чудом кулинарного искусства. Группа Б признавала это, но настаивала на том, что ее повар — Тужиков ворует меньше, а готовит ничуть не хуже.

— Приезжайте в наш Звиняч — мы вас не такой еще кулебякой угостим.

— Свиняч, — сказала Катя Петрова: — одно название чего стоит…

— Звиняч, — поправил густым басом высокий студент Михайлыч.

— Свиняч! — упрямо повторила Катя: — свинячая группа…

— Как это тонко, — вспыхнув, сказала сестра Осинина.

— И учено… — прибавила маленькая, остроносая, с темными усиками Гиацинтова: звин — по-малороссийски — звон и название «Звиняч» — одна поэзия… Во всяком случае — звучнее, чем Криво-дуры… то бишь… Криводубы.

— Господа, мешаете аппетиту! — с трудом, набитым ртом, сказал Михайлыч: — дайте поесть, а потом — филология…

— Михайлыч, милый! зачем вы пошли в свинячую группу? Оставайтесь у нас…

— Дайте прожевать, ей-богу!..

Длинный полковник в вязаной фуфайке, серый, весь из углов и ломаных линий, с маленькой, коротко остриженной головой, дивизионный интендант, был изумлен, огорчен, выражал тысячи сожалений и извинений: ей-богу же, он не знал, что школа уже отведена штабом под перевязочный пункт! Как же его не предупредили? почему ему не сказали? Студент? Никакого студента он не видел… Видел учителя, видел войта, видел, что школа не занята, — занял: не под открытым же небом оставаться ему со своей канцелярией.

Он мелкими, частыми шажками, словно подтанцовывая, метался из угла в угол, шумно вздыхал, ахал, охал, а Берг, рядом с ним, несуразно длинным, погнувшимся вперед журавцом, кругленький, чистенький, мягкий, наивно повторял:

— Мне же лично начальник штаба… сам… предоставил на выбор… я выбрал школу… Сам начальник штаба…

— И напрасно! и напрасно! — тонким, хворым голосом воскликнул полковник: — помещение сырое… гроб… У меня ноги, знаете ли, барометра не надо… Сырость ужасная…

Бурое лицо его с гусиным носом страдальчески сморщилось. Берг пожалел и почувствовал угрызение совести, что столь почтенного, больного человека приходится беспокоить. Вздохнул и сказал:

— Мы вас избавим…

Полковник остановился, откинулся корпусом назад и устремил на молодого человека в узких погончиках какого-то губернского секретаря взгляд, полный изумления:

— То есть… что вы думаете сделать? — спросил он голосом уже не хворым и не самым тонким.

— Нам же надо, полковник, устраивать где-нибудь перевязочный пункт.

— И устраивайте!

— Но…

— И устраивайте, голубчик! — более ласково, но твердо повторил полковник: — но меня, старика, уж оставьте в покое, прошу вас. Где мне при моем здоровье… вон какая канцелярия: два делопроизводителя (оба с университетскими значками), пять писарей, двадцать человек команды…

Этакую махину поднять — не бараний хвост…

Берг стал догадываться, что полковник не так хвор и слаб, как прикидывается, и вщемился, по-видимому, очень крепко в чужое место. Он выбрал комнаты получше, мене разоренные, забрал обстановку у учителя, а его с семьей загнал в крошечную каморку без окон, рядом с кухней, — а сейчас отнюдь не намеревался принимать на себя вину в ошибке и последствия, из нее вытекающие. Это было ясно.