Сергей Залыгин - Клуб Вольных Долгожителей

Никто эту историю себе и не представлял, а все, почти все, потащили в райкомы заявления о выходе из коммунистической партии.

Участники Клуба Вольных Долгожителей пережили эту историю и физически и духовно, им вообще стало не до истории, им бы закуточек какой-никакой, где история не нужна, а нужна только пусть крохотная, а все-таки подставочка под жизнь.

Такой подставочкой опять-таки оказался Клуб, в котором никто ни у кого не спрашивал, когда он подал заявление о выходе из КПСС и подал ли.

Вообще, на светлое будущее члены Клуба не рассчитывали, так же как и на загробную жизнь, - все "вольняшки" были убежденными реалистами, все исходили из своего собственного жизненного опыта. Немалого, но уж никак не философского.

То, что происходило нынче вокруг в государстве - воровство, взяточничество, чубайство и зюгайство, - они не понимали. Пытались, усердствовали - ничего у них не получилось. Вот они и бросили это беспутное и даже презренное занятие под названием "будущее", а самым подходящим занятием для них стали рассуждения в Клубе, самом подходящем для этого месте: в "кабинете" и спальне-каморке со скошенным потолком. Вид из-под этого потолка - во двор. И сам хозяин тоже полностью соответствовал целям и задачам Клуба, или, как его иногда еще называли, Общества.

Право же, здесь была отдушина, крохотное, а все-таки оконце в мир из душной и безобразной действительности, в которой все они нынче жили. Содрогались, проклинали, а все еще жили.

Спрашивается, зачем столько лет жили-то? Чтобы с головой окунуться в грязную современность? Их же руками созданную?..

Проговаривая нынче смерть вдоль и поперек, "вольняшки" становились ближе к жизни и своей, личной, и государственной. Затем и к всеобщей, земной.

Аскетизм имеет свой собственный уют; здесь, в квартире генерала Желнина, такой был: малотребовательный, малопредметный, но очевидный. Необходимый в силу своей очевидности и своего неизменного порядка.

Да, члены Клуба Вольных Долгожителей были атеистами, не верили ни в загробную жизнь, ни в существование какого-нибудь другого Разума, кроме человеческого, собственного в том числе, причем собственный порождал в них и определенные душевные качества: любовь к своим детям, склонность к размышлениям в некотором роде духовным, некое чувство близости друг к другу. Членство в Клубе было для них, если на то пошло, верой и братством. Конечно, строго лимитированным.

Без лимита обойтись было нельзя, причем представления о лимите были у всех более или менее одинаковыми, а это уже обеспечивало почти что братское единомыслие.

На жилплощади генерала Желнина члены Клуба чувствовали присутствие мужского, бывалого и мужественного, духа, и даже что-то от Пушкина, от пушкинских времен, когда мужчины запросто стрелялись на дуэлях: вечером танцевали на балу с одними и теми же красивыми дамами, потом ссорились и на другое утро где-нибудь в ближайшем пригороде, чтобы не затрудняться долгой ездой (зря не утомлять лошадей) и быстренько вернуться к завтраку, стрелялись. Стрелялись то насмерть, с расстояния двадцати шагов, то для порядка. (Надо сказать - неплохой порядок.)

Нынче дуэлей не было, нынче из-за угла с помощью киллера убить было модно, хоть и просто, а дуэль - это нынче смешно и нелепо, так что нечто пушкинское присутствовало только в сознании членов Клуба. Они об этом знали, это их ничуть не смущало: они ведь не были ни пропагандистами, ни агитаторами. Они знали только, что в пушкинские времена мужчины, оказывается, умели лучше общаться со смертью. Вот и в нынешние находились те, кто у них подучивался.

Не так давно в Клубе было заслушано сообщение одного из его членов, сравнительно еще молодого (76 лет) филолога Константинова, профессора и члена каких-то там современных академий, на тему о том, как надлежит жить, если жить не хочется.

Филолог был маленький, полненький, беленький, с порядочными усами, говорил четко, раздельно, по-лекторски правильно, в сознании своего, еще не устаревшего, достоинства. Выходило - жить до семидесяти пяти надо так, как будто жить очень хочется. Делать такой вид, ибо вид очень мало, а то и вовсе не отличается от жизни. В семьдесят пять надо вступать в КВД. С момента вступления в Клуб уже не жизнь играет тобою, а ты ею: то есть опять-таки живешь в сознании, что каждую минуту способен умереть.

Членство в Клубе приносило некую благодать, успокоение (временами почти покойницкое), чаще же что-то вроде чувства омоложения, даже детства.

Среди членов Клуба были и люди, человек пять-шесть, которые при Горбачеве и при Ельцине занимали высокие правительственные посты. Они говорили о себе: "экономисты". Еще говорили, что со времени вступления в Клуб перестали волноваться, ругать нынешнее правительство и рады тому, что погрузились в разработку самых высоких и гуманных проблем. Что теперь в их окружении нет ни взяточников, ни взяткодателей, ни злостных интриганов только порядочные люди.

В Клубе эти люди проходили как бы очищение. "А вот когда я был членом правительства..." - все-таки говаривали и они. Негромко, скромно, даже с чувством пусть и небольшой своей вины, а все-таки говаривали.

Был среди "вольняшек" и литературовед: среднего росточка, ничем не приметный, он знал наизусть такое множество стихов классических и современных поэтов, что на каждую фразу собеседника мог стихом и даже целым их сборником ответить.

Узкой же своей специальностью Гордеев - такая у него была фамилия считал творчество Шукшина, может быть, потому, что Гордеев с Шукшиным были земляками, из предгорий Алтая.

Однажды Гордеев принес на заседание Клуба и повесил на стену желнинского кабинета ватманский лист бумаги, расчерченный на пятнадцать разновеликих четырехугольников. Дело оказалось вот в чем: на днях Гордееву приснился сон, будто Шукшин объяснил ему самого себя, свое творчество от начала до конца по пятнадцати пунктам, но - при своей-то памяти - Гордеев запомнил только четыре последних пункта. Соответственно он заполнил четыре клетки в нижней левой части ватмана, остальные пункты, Гордеев надеялся, будут ему со временем вспоминаться, и тогда пополнится записями ватманский лист. Если этого не случится в ближайший год, тогда он обязательно умрет.

Пока же в четырехугольничке двенадцатом было записано: "Пиши, пока молодой. Под старость голова будет до отказа заполнена всяческими замыслами, ни один из которых так и не будет реализован по-настоящему".

Запись тринадцатая гласила: "Выдающиеся личности сделаны из разных материалов: гипса, мрамора и бронзы. Гипсовые могут быть не менее значительными, чем бронзовые, но при падении разбиваются в пыль; мраморные разбиваются на куски, которые можно собрать, посадив на клей или штыри. Бронзовым - не делается ничего: ну, ввинтил в шею какой-нибудь винтик и насадил на винтик голову - все дела".

Запись пятнадцатая: "Человек не может думать совсем"по-другому" и по-новому, он может думать по-другому, но в том же направлении".

Присутствующие отнеслись к труду Гордеева иронически: "Делать нечего этой самой литинтеллигенции!" И, кажется, один только генерал Желнин воспринял это дело как дело, хотя и не был согласен с Шукшиным-Гордеевым: "Вот и Россия была одной из двух-трех главных вооруженных держав мира. Рассыпалась. Теперь ее истинная роль в истории диаметрально противоположна - быть главным фактором разоружения на Земле. Такой роли еще не играла ни одна страна". И генерал пожелал успеха литературоведу Гордееву: пусть бы припомнились все до одного пункты его сна о Шукшине, пусть бы он пожил еще сколько-то годков - кому плохо? Здоровьишком Гордеев вроде бы не страдал, лет ему всего-то семьдесят шесть. И мертвому Шукшину тоже было бы неплохо, если бы Гордеев пожил еще. И генералу Желнину было бы интересно: он любил Шукшина, а раз так - значит, у России все-таки маячит перспектива. Неплохая. И, конечно, историческая. Обеспеченная благодарностью со стороны человечества. (Без этого России не спится, не живется.)

Однако уже после третьих клубных похорон наступил период затишья: члены Клуба собирались, обсуждали интересующие их темы, ругали жизнь - ее нельзя было не ругать, все старились, но мало кто умирал по собственному желанию.

Каждый ждал своего дня, и вот один из них дождался: генерал Желнин схватил тяжелое воспаление легких с какими-то там, должно быть, бактериальными осложнениями.

У генерала Желнина отлегло от сердца. Теперь он в любой момент протянет руку, достанет с полочки над головой небольшой деревянный, с резьбой коробок, из коробка пакетик, из пакетика таблетки - и вопрос исчерпан: путь бактериям перекрыт. Все-таки стимул - неплохая штука. А воспаление - это тот самый стимул. Неплохо.

Но тут вот еще какой фактор: дочери Нинка и Ленка были друг на друга злы как собаки и обе отцом очень недовольны: почему он еще при жизни не произвел раздела недвижимого имущества (то есть двухэтажного дома).