Михаил Арцыбашев - Под солнцем

Казалось, что борьба достигла своего апогея, когда среди развалин других стран она закипела наконец в Англии. Английская буржуазия, железно организованная, хладнокровная и решительная, кровью отстаивала каждую пядь своих позиций. Но когда на сцену выступила Америка, вся предыдущая бойня померкла перед тем ужасом, который внесла в борьбу эта с ног до головы вооруженная железная земля.

Тщетно наши вожди старались наладить строительство новой жизни среди хаоса обломков старого мира, воздвигая здание новой, пролетарской культуры. Со всех сторон вспыхивали новые пожары, и в их пламени исчезали все самоотверженные усилия строителей. В конце концов все было заброшено, и весь мир превратился в арену кровавой войны.

Когда орды чернокожих, организованных на деньги американских миллиардеров и руководимых реакционным офицерством всех национальностей, хлынули в Европу, а остатки федеративной армии рассеялись перед их свирепым напором, мы еще видели обработанные поля, благоустроенные фермы, женщин с молитвенниками в руках, детей, играющих на пороге своих жилищ, крестьян, часто под перекрестным огнем упорно и тупо обрабатывающих свои пашни. Правда, фабрики и заводы чернели выбитыми окнами, мосты были взорваны, пути разрушены и исковерканы артиллерийскими снарядами, но жизнь все-таки шла своим путем: люди работали, во что-то верили, на что-то надеялись, чего-то ждали, крепко цепляясь за жалкие остатки своей старой культуры.

Как странно теперь вспомнить, что даже перед лицом надвигавшейся с юга общей опасности междоусобная борьба продолжалась с прежней силой. Поминутно вспыхивали заговоры, подавляемые беспощадным террором, и, сдерживая бешеный натиск южан, мы в то же время беспощадно уничтожали друг друга. Шел вечный партийный разлад и отдельные части нашей армии, забывая об общем враге, сражались между собою.

Неизбежное в этой мировой борьбе разрушение всех культурных ценностей, разорение и голод возбуждали упреки в ошибках, вражду среди вождей, непримиримую ненависть среди различных тактических течений. Образовалось множество отдельных, враждебных друг другу армий, которые носили названия красных, синих, зеленых, белых, желтых. Из их числа большая половина состояла из социалистических партий. Они равно называли себя социалистами, и все истребляли друг друга, как лютых врагов, хотя все это были те же рабочие и крестьяне. Они не всегда различались даже цветом своих знамен, и часто над двумя сражающимися группами развевался тот же красный флаг.

Лозунги, брошенные в массы для того, чтобы поднять на борьбу некультурные слои, пришлись по вкусу и вошли в плоть и кровь низов общества. Когда они ограбили буржуазию, когда награбленные богатства, которыми они не умели пользоваться, были без пользы и следа растоптаны ногами озверелых толп, они принялись грабить друг друга. Ужасную роль играло крестьянство всех стран, эти жадные и тупые собственники, которые жаждали одного: чтобы им дали спокойно переварить захваченное. В это боевое время ни одно правительство, которых возникали тысячи, не могло дать покоя и обеспеченности, и крестьяне массами восставали, перекидываясь из лагеря в лагерь, куда влекла их жажда грабежа и обогащения.

При таком хаосе, среди общего стихийного безумия, южанам ничего не стоило бы уничтожить нас всех, свести на нет все революционные завоевания и водрузить над окровавленным миром то же старое знамя капитала. Но они сами разлагались с непостижимой быстротой.

Черные войска под командой палача Джемса сейчас же превратились в нестройные банды грабителей и мародеров, как только ворвались в улицы европейских городов. Никакая сила не могла удержать в порядке этих дикарей, ошалевших при виде неисчерпаемых богатств, накопленных тысячелетней культурой. Страсть негров к белым женщинам тоже сыграла свою роль, а разграбленные винные заводы уничтожили последние остатки дисциплины. Дело довершила демагогия анархистов.

Не прошло и года, как Джемс, провозгласивший себя диктатором Европы, был расстрелян в Париже зулусскими стрелками и черные толпы, словно прорвав какую-то невидимую плотину, хлынули по всем европейским дорогам, все уничтожая на пути и яростно сражаясь со всякой организованной силой, которая пыталась положить конец их дикому нашествию.

В это время наконец исполнилось то, о чем уже столько столетий твердили вдумчивые люди: желтая опасность, которая спала перед могущественной Европой, закованной в сталь своих регулярных армий, проснулась от дыма пожаров и грома разрушений. Зашевелился темный и страшный восток, и неисчислимые толпы китайцев хлынули в несчастную Россию, заливая ее кровью.

Все гибло. Города пылали, поля покрылись обломками и заросли сорными травами, фабрики и заводы, на которых никто не работал, разрушились, железные дороги остановились. Треск огня и выстрелов заглушили последние гудки заводов и свистки паровозов. Жизнь остановилась, и начался голод, сопровождаемый невиданными эпидемиями.

Тогда всеобщее одичание пошло гигантскими шагами. Скоро были уничтожены последние запасы, и люди стали жить тем, что отнимали друг у друга. Только тогда мы увидели, как непрочен лак цивилизации и какой страшный зверь таился под маской культурного человечества. Достаточно было голоду наложить на них свою костлявую руку, как самые просвещенные европейцы мгновенно превратились в грязных, жестоких и жадных дикарей.

Их огромные, голодные толпы следовали по пятам за нашей отступающей армией, уничтожая мелкие отряды, беспощадно грабя и убивая отсталых. Армия мировой коммуны, одержавшая столько побед в борьбе с организованным врагом, начала быстро таять. Еще немного — и она сама на три четверти обратилась в дезорганизованные кучки бандитов, которые заботились только о себе.

Была сделана последняя попытка найти общий фронт, и в Швейцарии была собрана конференция всех социалистических партий. Это не привело к желанным результатам, так как никто не хотел уступить ни единой буквы из своей программы. Здесь были жалкие трусы, которые, указывая на гибель культуры и окончательную катастрофу, угрожавшую человечеству, требовали отказа от борьбы и примирения. Большинство готово было идти на компромиссы, и только коммунисты настаивали на продолжении борьбы во что бы то ни стало. Военные действия возобновились.

Отряд, в котором я находился, при выступлении из Парижа насчитывал до сорока тысяч человек, снабженных превосходной артиллерией, авиационным парком и продовольствием. Но после восстания предателей Каро и Швабе нас осталось не более пяти тысяч, из которых к берегам океана прибыло всего тысяча триста пятнадцать человек, включая женщин.

И вот уже несколько месяцев, как, окопавшись на склонах холмов вблизи развалин Беневана, мы отбиваемся от озверелых банд грабителей, руководимых только желанием воспользоваться нашим оружием и запасами.

Ночью мы живем среди притаившихся ужасов. Наши часовые, падая от усталости, ни на минуту не выпускают оружия из рук, зорко вглядываясь в зловещую тьму, полную теней и шорохов. Днем мы видим, как мелькают в кустах какие-то странные существа со всклокоченными волосами, босые, покрытые лохмотьями и грязью. Они издали смотрят на нас голодными, жадными глазами, разбегаясь при первом выстреле.

В сущности говоря, они бессильны и трусливы, как шакалы. Нам ничего не стоило бы пройти по их трупам, несмотря на их численное превосходство. Но нам некуда идти, потому что весь мир лежит в развалинах. Они же никогда не отваживаются на открытое нападение, предпочитая убивать из-за угла.

И это всего ужаснее, потому что, невзирая ни на какие предосторожности, отряд наш тает и тает… У нас нет хорошей воды, и запасы продовольствия нуждаются в пополнении, что и вынуждает нас высылать небольшие отряды. Кроме того, как это ни странно, в отряде, отрезанном сплошным кольцом смерти, у нас не прекращается дезертирство. Люди бегут, сами не зная куда, с единой смутной надеждой — добраться до какого-нибудь культурного центра.

В большинстве случаев мы скоро находим их голые и страшно обезображенные трупы, — по стаям ворон, с криком вьющихся над кустами.

Если никто не придет нам на помощь, мы погибли!

Неужели весь мир обратился в развалины?

Я болен и, вероятно, скоро умру. Мне не придется дожить до тех пор, когда…»

Тьма отступила в чащу леса, а вверху, меж лохматых ветвей ели, показалось бледное небо.

Старик, рыжий мужчина и женщина с ребенком спали, закутавшись в свои лохмотья. Спала и собака, свернувшись клубком на сырой земле. Только старуха сидела у костра, превратившегося в кучку углей, подернутых седой золой. Старуха смотрела на эту золу, сама такая же седая, как и та. Тусклые глаза старухи были неподвижны, и не было в них иного выражения, кроме тупой и бесконечной усталости. Порою она жевала беззубым ртом и качала головой. В бледном сумраке утра среди недвижной тишины леса казалось, что над головой старухи незримо вставала сама скорбь, навевая на ее седую голову темные тысячелетние мысли, и они ползли, одна за другою, безнадежные и покорные, без конца и начала, как жизнь.